— Ты о чем?

— Хорошо спал?

Шреттер пожал плечами.

— А почему я должен был плохо спать?

— Нет, я просто так, я-то спал хорошо. А как Алик?

— Что?

— Он домой пошел?

— А куда же?

Марцин Богуцкий жил недалеко, в нижней части города, на Речной улице, возле Сренявы. На рынке Шреттер неожиданно сказал:

— Знаешь, я разговаривал со стариком Котовичем.

Фелек покраснел и остановился.

— Когда?

— Полчаса назад. Он заходил ко мне.

— Ну да? И что же?

— Ничего. Полный порядок.

— Януша искал?

— Скорее деньги, которые у него были. Он думал, что я знаю, где он заночевал.

— А ты что сказал?

— Ничего особенного. Что мы видели его вчера вечером. Ты, Алик…

— Ты что, спятил, Юрек? Сказал, что мы его видели?

Шреттер снисходительно улыбнулся.

— Осел. Ничего ты не понимаешь. Так нужно. Мы встретили Януша на Аллее Третьего мая около девяти. Он шел с какими-то двумя незнакомыми типами. Один высокий, худой, в темном костюме, лет сорока… Мерекаешь?

— Мерекаю, — буркнул Фелек. — И даже не запнулся?

— Я? Ты, кажется, имел возможность вчера убедиться, что мне это несвойственно.

Фелек ничего не сказал. Миновав рынох, они молча свернули на длинную, узкую Речную улицу. Шреттер насвистывал сквозь зубы.

— А, дьявол! — выругался вдруг Фелек. — Знаешь что?

— Что?

— Я бы не хотел иметь с тобой дело.

— А-а, — равнодушно протянул Шреттер.

Богуцкий жил в конце улицы в одноэтажном деревянном домике. За просторным, залитым солнцем двором зеленели заросли ольшаника, покрытые молоденькими листочками. Ниже, между ветвями, просвечивала речка.

Длинное, как барак, строение с потемневшей, местами замшелой крышей от старости покосилось и вросло в землю. Вдоль фасада шла узкая галерея с тоненькими колоннами. На перилах грелся на припеке огромный рыжий кот. В глубине на веревке сушилось разноцветное белье. Здесь было тихо и спокойно, как в деревне.

Крутая, скрипучая лесенка с шаткими перилами вела к двери. Поднявшись на несколько ступенек, Шреттер остановился и оглянулся на Фелека.

— Ты!

— Чего?

— Смотри не болтай лишнего.

— О, господи! За кого ты меня принимаешь?

Шреттер пригладил волосы и постучался в первую дверь с краю. На ней была прибита медная табличка с полустертой надписью: «Стефания Богуцкая», а ниже: «Портниха».

Дверь долго не открывали.

— Может, дома никого нет? — прошептал Фелек, вытирая вспотевшие ладони о брюки.

Шреттер постучал сильнее. На этот раз в глубине квартиры скрипнула дверь.

— Порядок, — буркнул он.

Дверь открыла мать Марцина, маленькая, худая женщина. Мальчики знали ее много лет.

— Добрый день, пани. — Шреттер поклонился. — Марцин дома?

— Дома, — прошептала она. — Добрый день. Заходите, пожалуйста. А, Фелек тоже пришел! — Она только сейчас заметила Фелека, стоявшего за спиной Шреттера. — Как хорошо, что вы пришли…

Они вошли в переднюю.

— Может, он еще спит? — спросил Шреттер.

Богуцкая покачала головой.

— Нет, не спит…

Она хотела еще что-то сказать, но голос у нее осекся, и она тихо заплакала. Мальчики переглянулись.

— Что случилось? — встревожился Шреттер.

Богуцкая долго не могла вымолвить ни слова. Успокоившись немного, она сказала прерывающимся голосом:

— Такое несчастье… Марцин заболел. Вчера у него шла горлом кровь. Я совсем потеряла голову…

— Кровь горлом? — прошептал Шреттер.

— Зайдите, пожалуйста, на кухню, — сказала Богуцкая, вытирая слезы. — Я вам все расскажу.

Кухня была светлая, большая и очень чистая. Посредине стоял стол, покрытый скатертью. У стены — кровать под плюшевым покрывалом. Возле окна на низенькой скамеечке сидела белокурая, худенькая, болезненная на вид девочка лет восьми. На коленях она держала большую куклу.

Богуцкая закрыла дверь.

— Присядьте, пожалуйста.

Шреттер подошел к девочке.

— Как живешь, Галинка? Давно мы с тобой не виделись.

Бледненькое личико девочки порозовело. Она опустила глаза и притихла, как мышка.

— Галинка! — окликнула ее мать. — Поздоровайся. Ты ведь знаешь пана Фелека и пана Юрека.

Фелек тоже подошел к ней и присел на корточки.

— О, да у тебя новая кукла.

— Ага, — смущенно прошептала девочка.

— Кто же тебе ее подарил? Мама?

— Марцин.

— А как ее зовут?

Девочка слегка улыбнулась.

— Бася.

Когда они вернулись к столу, Богуцкая рассказала, что Марцин вчера вечером пришел очень усталый, отказался ужинать и сказал, что сразу ляжет.

— Вы ведь знаете, как он ослаб и переутомился от этой беготни по урокам. Сначала я подумала, что он просто устал. Вышла из комнаты чай ему приготовить, возвращаюсь, а он сидит возле своего стола и голову опустил. Тут меня будто кольнуло что-то, я как закричу: «Марцин!» А он молчит. Даже не шевельнулся, словно не слышит. Подбегаю и вижу: глаза у него закрыты, а изо рта кровь течет…

Она снова заплакала. У окна Галинка шепотом разговаривала со своей куклой. Ребята сидели, понурив головы.

— А доктор был? — спросил Шреттер.

— Что вы! Кто пойдет на ночь глядя в такую даль? Уж я просила, умоляла. Все напрасно. Как услышат, где мы живем, даже слушать не хотят. Вот только утром приходил один.

— И что сказал?

— Ничего, успокоил, как водится у докторов. Но меня не обманешь. Если бы у нас были средства… А так что?

Вдруг она встала.

— Подождите минуточку, кажется, он зовет меня.

Когда она вышла из кухни, Фелек прищурился и посмотрел на Шреттера. Тот сидел, задумавшись. Через полуоткрытое окно было слышно, как голуби дробно стучат клювами по подоконнику, склевывая крошки.

Богуцкая скоро вернулась. Ребята встали.

— Ну, что? — спросил Шреттер.

— Марцин просит вас зайти. Он непременно хочет с вами увидеться. Только очень прошу вас, дорогие, не давайте ему много говорить. Доктор запретил.

В комнате царил прохладный полумрак. Шторы на окнах были спущены, и только снизу узкой полоской пробивалось солнце. В его лучах на подоконнике алели примулы. На стенах висели олеографии на библейские сюжеты в тонких, золоченых рамках. У одного окна на маленьком столике стояла швейная машина, у другого — стол чуть побольше, с книгами и письменными принадлежностями. Марцин лежал на кровати, опираясь на высоко взбитые подушки. Лицо у него было белое, как простыня, на которой он лежал, щеки и виски ввалились, нос заострился и вытянулся. Глаза горели беспокойным, лихорадочным огнем. Увидев ребят, он попытался поднять голову.

— Лежи! — крикнул Шреттер. — Привет! Что это ты вздумал болеть?

Марцин молча смотрел на друзей.

— Садитесь, — прошептал он наконец.

— Ничего, — пробормотал Фелек, — постоим.

Руки у него потели все сильней, и он то и дело вытирал их о штаны. Шреттер придвинул стул к постели и сел.

— Садись! — бросил он Фелеку и, больше не обращая на него внимания, обратился к Марцину: — Главное — не огорчайся, старина, — ласково сказал он своим звонким голосом. — Это еще ничего не значит. Полежишь, отдохнешь — и все будет хорошо. К лету наверняка выздоровеешь.

Марцин не спускал с него горящих глаз, потом зашевелил губами, и Шреттер, заметив это, наклонился к нему.

— Лучше не разговаривай. Тебе нельзя утомляться.

Марцин покачал головой.

— Что вы сделали с ним? — прошептал он.

Фелек неспокойно заерзал на стуле. Воцарилось молчание.

— Не думай об этом, — наконец спокойно сказал Шреттер. — Это ваше дело. Все в порядке.

Марцин опустил веки. С закрытыми глазами он был похож на покойника. Грудь его почти не подымалась. Через закрытые окна отчетливо слышалось, как голуби стучали клювами по подоконнику. Над кроватью Марцина висела большая олеография: святой Христофор, несущий младенца Иисуса. Эта безвкусная мазня на минуту приковала взгляд Шреттера.

— Заснул, — понизив голос, сказал Фелек.