Юрек любезно улыбнулся.

— Что вы! Входите, пожалуйста. Отец еще в постели, но я ему сейчас скажу.

Котович снял шляпу и осторожно протиснулся в коридор.

— Боже вас упаси будить отца — удержал он Шреттера. — Я бы никогда не осмелился так рано беспокоить пана учителя. У меня дело, так сказать, сугубо личное, и именно к вам, дорогой Юрек.

— Ах, вот как! — притворно обрадовался Шреттер. — Прошу вас. Только разрешите, я пройду вперед, а то у нас здесь такая теснота.

Когда они вошли в комнату, он предупредительно подвинул Котовичу стул.

— Садитесь, пожалуйста.

Котович озирался по сторонам, ища, куда бы положить шляпу. Наконец он пристроил ее вместе с перчатками на краешке стола и, не выпуская палки из рук, снова осмотрелся кругом. Убогая, типично мещанская обстановка, судя по всему — столовая. Но у стены — диван с неубранной постелью, а в углу — письменный стол и этажерка с книгами.

Котович изобразил доброжелательную улыбку на своем красивом, немного поблекшем лице.

— Это, если можно так выразиться, ваша резиденция?

— К сожалению, да. У нас, как видите, квартира очень маленькая.

— Да, да, — закивал Котович. — Мне Януш как-то говорил об этом. Очень неприятно. А простите за нескромность: сколько же тут комнат?

— Две.

— О, это ужасно! А сколько вас всего человек?

— Сейчас шесть.

— Безобразие! — возмутился Котович. — Ученый, заслуженный педагог, н живет в таких условиях, это просто невероятно. Надо непременно поставить об этом вопрос.

Он вынул серебряный портсигар и протянул Юреку, но тот отказался.

— Не курите?

— Нет, курю, но сейчас не хочется. Благодарю вас.

Он услужливо поднес ему зажженную спичку и поставил рядом пепельницу. Котович затянулся.

— Кстати, о Януше. Я, собственно, о нем пришел поговорить. Минуточку! Вы с ним дружите, не правда ли? Можете мне об этом не говорить. Я сам это знаю и очень, очень рад. Лучшего друга Януш не мог бы себе выбрать.

Нет, нет, не возражайте, в вас говорит излишняя скромность. Я разбираюсь в людях, поверьте моему опыту. Итак…— Он положил сигарету в пепельницу и сел поудобней. — Итак, дорогой Юрек, скажу вам откровенно, чем вызван мой неожиданный визит. Он вызван беспокойством. Отцовское сердце встревожено. Но почему вы стоите, дорогой! Пожалуйста, сядьте. Вот так. А теперь скажите мне честно, как мужчина мужчине…

Он не договорил и, нагнувшись к Шреттеру, дружески положил ему руку на колено.

— Дорогой мой, я все понимаю. Все. Могу сказать без ложной скромности, я самый снисходительный отец и всегда отношусь к сыну, как к взрослому человеку. Засиделся где-нибудь, увлекся, выпил… пожалуйста, твое дело. Я не требую отчета, не вмешиваюсь. Со мной тоже всякое бывало в его возрасте. Но видите ли, дорогой Юрек, на этот раз мое беспокойство обосновано: при нем была куча денет. Ну, может, я немного преувеличиваю, но, во всяком случае, крупная сумма. И самое главное — деньги-то чужие. Долг! Понимаете? Мы с ним договорились в половине десятого встретишься в «Монополе». Половина десятого— его нет. Десять — нет. Так и не пришел. Это бы еще с полбеды. С кем этого не бывает. Я сам вчера очень. поздно вернулся домой. Но его да сих пор нет. Он вообще не приходят, понимаете?

Шреттер, который слушал его очень внимательно, беспомощно развел руками…

— Что. я могу вам сказать? Загулял, наверное.

— Ба! Это-то я знаю. Но у кого? Где? Une femme [9]?

Шреттер улыбнулся.

— Не знаю. Возможно. Януш мне ничего не говорил, хотя обычно мы все рассказываем друг другу. Но куда он девался на этот раз — понятия не имею. Правда, я видел его вчера вечером…

— Видели?! — вскричал Котович.

— Да.

— В котором часу?

Шреттер задумался,

— Погодите, когда ж это было? Да, совершенно точно, я видел его около девяти часов, как раз перед грозой.

— И что он сказал? Где вы его встретили?

— На Аллее Третьего мая. Я шел с товарищами, Косецким и Шиманским.

Котович нетерпеливо махнул рукой.

— Это не важно! Что он сказал?

— Ничего. Мы с ним вообще не разговаривали. Он шел с какими-то незнакомыми людьми.

— С женщинами?

— Нет, с мужчинами. Кажется, их было двое. Я даже не знаю, заметил ли он нас. Скорее всего, нет. Вы ведь знаете, что творится по вечерам на Аллее Третьего мая. Сутолока, темень…

Котович уставился на него испытующим, сверлящим взглядом. Он был убежден, что от его взора не укроется никакая ложь и неискренность. Но этот мальчик, без сомнения, говорил правду. Его открытое, смелое лицо, светлые волосы, подкупающая простота и непосредственность, с какой он держался, — все в нем говорило о свойственной молодости чистосердечности и правдивости.

Котович вздохнул тяжело и оперся на палку.

— И куда он запропастился, черт возьми! Столько времени прошло! Загулял, это ясно. Но с такими деньгами!

— Не огорчайтесь, — сердечно успокоил его Шреттер. — Никуда он не денется.

— Надеюсь. Но вопрос в том, когда он явится? Я обещал в первой половине дня вернуть деньги. А Котович всегда держит свое слово, понимаете, дорогой? Что теперь делать?

— Да, конечно, — посочувствовал Шреттер, — он не должен был так поступать.

— Вы согласны со мной?

— Я обязательно ему скажу при встрече пару теплых слов.

Котович посмотрел на него растроганно и крепко пожал руку.

— Спасибо вам. Сердечно благодарю.

Шреттер засмеялся, показав белые ровные зубы.

— Не за что! Мы всегда говорим друг другу правду в глаза.

— Ах, молодость, молодость! — Котович снова вздохнул и встал. — Все-таки вы меня немного успокоили, дорогой друг. Огорчили, но одновременно и успокоили. А теперь всего доброго. Поклонитесь от меня родителям и передайте мои извинения за такой ранний визит.

А Януша в самом деле проберите хорошенько. Шляться бог знает где с такими деньгами…

Не успел Юрек закрыть за ним дверь, как из кухни выглянула тетя Феля.

— Ну что, Юрек? — прошептала она. — Кто это?

— Это ко мне, — резко ответил он.

Войдя в комнату, он задумался и машинально потянулся за сигаретой. Но тотчас же отдернул руку. В открытое окно он видел, как Котович медленно шел по двору, сгорбившись и опираясь на палку. Когда он исчез в воротах, Шреттер вынул из портфеля дневник и, подумав немного, стал писать, отступая от недоконченной фразы.

«Неожиданный разговор со старым шутом К. сошел благополучно, но с одной оговоркой: ни к чему было в самом начале упоминать о том, что у нас маленькая квартира. Я даже сказал «к сожалению». Это недопустимо. Нет, мне вовсе не стыдно. На это плевать. Но я подал старому идиоту повод для сочувствия. Отвратительно. Жалость унижает человека».

Фелек Шиманский жил возле рынка, на четвертом этаже старого каменного дома. Шреттеру лень было лезть наверх по крутой, отвесной лестнице, и он решил сперва заглянуть во двор. Двор был темный, тесный, и воняло там давно не чищенной помойкой. Шреттер свистнул. В ту же минуту в открытом окне верхнего этажа показался голый до пояса Фелек с полотенцем через плечо.

— Привет! — крикнул он. — Сейчас спущусь.

Шреттер вышел за ворота. Улица была пустынна. Ни одного прохожего. По другой стороне улицы тянулась низкая кирпичная стена. За ней цвели каштаны. У стены четверо маленьких оборванцев играли в «орлянку» и отчаянно спорили. С рынка доносились из репродукторов залихватские плясовые мотивы.

Не прошло и трех минут, как Фелек уже был внизу. В руке он держал две булки с ветчиной.

— Привет! — поздоровался он. — Завтракал?

— Нет.

— Тогда держи. — И он протянул Шреттеру булку. — Мировая ветчина, бабка из «Монополя» принесла.

Некоторое время они шли молча и ели.

— Мировая ветчина, правда? — с набитым ртом спросил Фелек.

Шреттер кивнул. Фелек искоса посмотрел на него.

— К Марцину?

— Ага!

— Ну как?