Мы пили водку, и Лёлька пила тоже и смеялась, а потом Васька поставил пленку с музыкой из этого французского фильма с Жан-Луи Трентиньяном и Анук Эме, и они пошли танцевать, прямо на кухне, и это было так красиво и так здорово, что мой брат танцует с моей девушкой, и я выпил еще водки, а потом мы пошли шататься по Москве и где-то в ресторане добыли еще водки, а Лёлька читала свои стихи, и мне страшно нравилось. А потом, уже дома, меня вдруг словно затянуло в водоворот, я сказал: Ребята, я сейчас – и вырубился.

Нет, ребята, вы поймите – работать на Севере и не уметь пить водку нельзя. Уж сколько было на моей памяти сабантуев – бывалые мужики валились с ног, а я все продолжал. Бой в Крыму, все в дыму. А в этот раз сплоховал. Не знаю даже, как получилось.

Вот мы приучены не верить в Бога или там в дьявола, а верить только в науку и технику. Это, конечно, правильно. Наука и техника достигли невиданного прогресса. Это здорово. И я, хотя в отличие от Васьки университетов не кончал, насчет прогресса – это я подтверждаю. Но все-таки, думаю, есть какая-то сила, которая человеку помогает. Поддерживает его. Ученые просто ее не открыли, но еще откроют. Ну а предки наши называли ее ангелом-хранителем.

И вот тем вечером ангел-хранитель покинул меня.

Потому что когда я утром проснулся, было мне так тошно, как никогда еще не было. Лежал я у Васьки на кухне, одетый, на раскладушке, голова у меня раскалывалась, и по всему выходило, что вместо ночи любви случилась безобразная пьянка и Лёльке мне лучше на глаза не показываться.

Кое-как я поднялся, попил воды из-под крана, полез в пустой холодильник, потом снял рубашку, зашел в ванную, умылся до пояса, вытерся, покрякал довольно, подумал, что Ваську не буду будить, и вышел в прихожую. И когда нагнулся кеды зашнуровать – увидел Лёлькины туфли.

Они лежали в коридоре, словно тоже собирались куда-то идти, но, как и я, не справились, упали. Беззащитно лежали, левый – на левом боку, правый – на правом, в двух метрах друг от друга. Второй – прямо на пороге приоткрытой двери в Васькину комнату.

Я еще подумал, братцы: куда же она там легла? – вот какой я был дурак, не скажешь иначе, – а потом подошел к двери и заглянул.

Она была очень красивая, Лёлька. Даже во сне, со смазанной косметикой. Она лежала на спине, свесив левую руку до самого пола, а Васькина голова лежала у нее на груди, так они и уснули, даже не прикрывшись, и правой рукой она обнимала его за плечи.

Вот так все и кончилось.

Лёлька потом позвонила мне, но я трубку повесил. Ваське хотел сначала морду набить – хоть он и старший, но я всегда был сильнее, да и в армии накачался, не в пример ему, физику-лирику. Даже как-то днем заявился к проходной его института, позвонил от вахтера, спускайся, мол, – и стал ждать. Прямо так и представил – сходит он с лестницы, а я – хук справа и нокаут! И вижу, бежит он мне навстречу, мятые брюки, потная ковбойка, улыбается во весь рот, и я подумал: что я делать-то буду? Ведь это ж мой брат, мы с ним вместе всю жизнь, что за дурь, в самом деле, – в морду.

Я ему и говорю: Да как ты мог?

А он отвечает: Старик, ну, оно как-то само вышло.

Я ему говорю: У тебя же Светка, Васька, ты что?

А он отвечает: Все это мещанство, старик, сам же понимаешь.

Я ему говорю: Но ведь я люблю ее!

А он отвечает: Но она-то любит меня.

И тут я замолчал, словно это он пробил мой коронный хук справа. Я даже не стал говорить ему «врешь!», потому что понял: так и есть. Не такая моя Лёлька девушка, чтобы по пьяни в постель мужику валиться.

Моя Лёлька.

Вот написал я «моя Лёлька», и все прямо ёкнуло внутри. Братцы! Не могу я больше, хватит! Хоть на Север, хоть на Восток, не могу! А тут еще мама спрашивает:

– Что это, Сашенька, твоей Лёли давно не видно? – что я ей ответить должен?

Говорю:

– Разошлись.

– Ах, – говорит мама, – как жаль. Какая хорошая девушка.

И стало мне страшно за себя. Я почувствовал, что физически распадаюсь на части. Нервы, как струны поломанного инструмента, каждый в отдельности. Кажется, что сейчас что-то случится, и я начну кричать, звать на помощь кого-нибудь взрослого, доброго. И нет у меня больше сил выдержать эту жизнь. Пора сдаваться.

Наверно, я сейчас занимаюсь типичным интеллигентским самокопанием, выдрючиванием. Чем шататься по московским улицам, пошел бы я лучше домой, включил бы телевизор, посмотрел бы с родителями КВН, «Тринадцать стульев», «Голубой огонек», «Кинопанораму», «На полях страны» или «Спорт». Все бесплатно, все в комнате, смотри, отдыхай.

А я постоял в очереди у табачного киоска, взял себе «Приму», постоял в очереди у газетного, купил «Комсомолку» – и вижу, от магазина полуфабрикатов идет девушка, девочка еще совсем, тащит сумку тяжелую – видать, в овощной зашла сначала, купила картошку, а потом уже молока в гастрономе два пакета. Миленькая такая девушка, нерусская, на вьетнамку похожа – наверное, в самом деле из Вьетнама. К нам много вьетнамцев сейчас приезжают, отдохнуть там, поучиться, подготовиться к дальнейшей борьбе с американским агрессором.

И я так «Приму» закуриваю, словно это «Голуаз», и говорю ей:

– Девушка, а сумку не помочь поднести?

А она улыбается и отвечает без всякого акцента:

– Ой, спасибо, помогите, конечно.

Вот так они и встретились, мама и папа. А через десять месяцев на свет появилась я.

Что-то выплывает из зыбкой полутьмы, из алкогольного забытья, какие-то очертания, контуры, силуэты… Маленькая кухня, тесноватая, но аккуратная. Покрытый клеенкой стол, чайник на плите, приправы в баночках, округлый холодильник… две девушки сидят друг напротив друга, чайные чашки в руках, легкие облачка над чашками.

У одной – азиатское лицо, широкие скулы, узкие глаза… мой недавний ангел-хранитель с бутылкой «Туборга»? Нет, с чего это я взял, конечно, нет. Это Аня, она же – Эльвира, моя сводная сестра.

Это – ее кухня, напротив – Вика, ее подруга, Гоша спит в комнате, девушки пьют чай.

Я представляю себе Вику – высокую, рыжеволосую, большегрудую, с крупными руками, с тонкими пальцами в серебряных кольцах. Она старше Ани лет на пять или, может быть, на десять – Аня никогда не спрашивала.

Они познакомились полгода назад, тоже в магазине, как с Андреем. Вика покупала туфли, а через несколько дней зашла поблагодарить и почему-то предложила подвезти Аню до метро, а тут выяснилось, что они живут рядом, и они вместе поехали за Гошей в детский сад, а потом вместе поднялись к Ане.

И все это – абсолютно трезвые, вот что удивительно!

Потом Аня спрашивала: ты что, со всеми продавщицами знакомишься? Вика отвечала каждый раз по-новому, но всегда загадочно: «Я знала – это будет правильно», «Мне показалось, я должна это сделать», и даже «Наша встреча – это часть какой-то большой и важной истории».

Наверное, это профессиональный навык – напускать туману. Потому что Вика занимается колдовством, викканством. Она даже имя сменила с Марины – на Вику, точь-в-точь как Аня отказалась быть Эльвирой.

И вот они сидят на кухне, пьют чай, Аня рассказывает, как она живет, про разговоры с Зинкой, кино с Андреем, кофе с Мариком, – и Вика говорит:

– А я бы не могла так спать с начальником, ради работы. Для меня секс – сакральный акт, абы с кем нельзя.

– Секс – это просто секс, – отвечает Аня. – Иногда приятно, иногда не очень. Как водки выпить. От человека зависит. А тут – что я могла поделать? Не увольняться же мне. Да и на новой работе вряд ли лучше будет.

– Ты очень сильная, – говорит Вика задумчиво.

– Никакая я не сильная, – отвечает Аня, – я просто пловец. Всю жизнь выплываю.

– Женщины всегда выплывают, – говорит Вика. – Мы, женщины, в родстве с океаном.

– Нет, – качает головой Аня, – я выплываю не в океане, а в грязной луже. В лучшем случае – в нечищеном хлорированном бассейне. Знаешь, таком грязном, что при каждом вдохе чужие волосы в рот лезут. Такой уж мне, видать, достался океан.