«Они были в лесу и вышли в поле, чтобы удрать от насекомых. Было лето. Тучи насекомых, сказала мама. Поэтому они разделись и пошли искупаться в реке. Когда они вернулись, рядом с их одеждой стояли молодые бычки. Штук пять, вокруг их вещей. Но их привлекали только носки! Они обнюхивали их и бодали. Катон ужасно смутился. Мама сказала, что он не хотел никому об этом рассказывать. Мне ужасно нравится эта история — все эти бычки с глубокомысленным видом бодают его носки. Мама думает, они их возбудили».

В кармане Патрика лежала фотография из чемодана Ханы. Даже глотая романы в детстве, Патрик никогда не верил, что их герои живут лишь на страницах произведений. Когда за ними не присматривал автор, они вели себя как хотели. За рамками сюжета все было покрыто мраком, но в жизни, разумеется, присутствовала ясность. Каждый из героев жил в определенном часовом поясе, под своими звездами, в противном случае они были бы людьми из ниоткуда.

Он пришел в ривердейлскую библиотеку в поисках сведений о строительстве виадука на Блор-стрит. Взяв необходимые газеты и журналы, он прошел в детский зал, с высокими стропилами и освинцованными окнами, впускавшими море света. Он наслаждался запахом книг, маленькими столиками. Ему пришло в голову, что так должна выглядеть столовая на подводной лодке.

Он прочел заметки об открытии моста 18 октября 1918 года. В одной из газет была фотография велосипедиста, пересекшего мост. Патрик углубился в прошлое. На возведение моста ушло всего два года. Переговоры о строительстве велись несколько лет, и наконец проект был утвержден благодаря решимости главного распорядителя работ Харриса. Патрик просмотрел фотографии: деревянные каркасы, куда заливался бетон; опоры моста, обнажившиеся после того, как деревянную обшивку сняли, словно затвердевшие бинты. Он прочел обо всем: о геодезических изысканиях, скандалах, вскользь упомянутых случаях гибели рабочих, прочел об упавшей с моста молодой монахине, чье тело так и не нашли. Прочел о вышедшей из берегов реке Дон, о ледовой опасности, о решении ввести ночную смену и последовавших за этим ночных смертях. Прочел статью о смельчаках. Прозвенел библиотечный колокольчик. Перевернув страницу, Патрик увидел групповую фотографию. Он вынул из кармана свою и положил рядом с ней. Третьим слева, говорилось в газете, стоял Николас Темелков.

Покинув библиотеку, Патрик перешел Бродвью-авеню и двинулся на восток. Внезапно он остановился, ему захотелось повернуть назад, но библиотека уже закрылась, к тому же он не видел в этом смысла. В газетах не было фотографии монахини. Исчезнувшей или погибшей.

Патрик зашагал вперед. Приближаясь к уличному оркестру, он невольно замедлил шаг, приноравливаясь к ритму наплывавшей мелодии. Попеременно солировавшие корнет, саксофон и барабан, как только Патрик поравнялся с ними, на мгновение стихли и громко грянули все вместе.

Перед его глазами проплывало множество историй: теперь он знал о Катоне, возлюбленном Элис, о Хане, блуждавшей по миру пекарни. Он шел дальше, звук уличного оркестра становился все глуше, звук его шагов вновь перемежался тишиной, теперь он знал, что музыка может зазвучать, если он просто напоет про себя нить мелодии. Он видел взаимодействия, видел, как каждого из них несло нечто такое, что было сильнее их самих.

Если монахиней была Элис…

Уличный оркестр воплощал собой идеальный ансамбль, завершивший свое выступление объятиями после того, как соло сделало каждого сильнее, четче очертив его характер. Собственная жизнь теперь казалась Патрику не отдельно взятой историей, а частью фрески, сочетавшейся с другими частями. Патрик видел перед собой чудесное ночное небо, сплетение судеб: эпизоды жизни самых разных людей, нечто не подвластное ни семье, в которой он родился, ни злобе дня. Монахиня на мосту, смельчак, неспособный уснуть без спиртного, мальчик, наблюдающий из спальни за ночными огнями, актриса, сбежавшая с миллионером, — хаотичные обломки эпохи складывались в общую картину.

В статьях и иллюстрациях, найденных Патриком в ривердейлской библиотеке, содержались многочисленные подробности о грунте, пиломатериалах, весе бетона и так далее, не было там только одного — информации о тех, кто на самом деле построил этот мост. В Канаде не было фотографов, подобных американцу Льюису Хайну, запечатлевшему детский труд: мальчишки в угольных шахтах, семилетние ткачихи на фабриках Новой Англии. Изобличить зло и обнаружить скрытую чистоту.Официальные сообщения и новости всегда были пресными, как любая риторика, например статья политика, произнесшего речь на открытии моста, человека, который сам ни разу не подстриг траву на своем газоне. Фотографии Хайна, разоблачая официальную историю, создают иную общность. Человек с отбойным молотком в облаке каменной пыли на Эмпайр-стейт-билдинг, чета арендаторов, мальчишки-отбойщики в шахте. Его фотографии — как комнаты, куда вы можете войти: пещеристые здания, где рабочий поворачивает гаечный ключ величиной с человека, или железные пещеры, где трудятся бледные, как привидения, дети. Но Патрик никогда не видел великих фотографий Хайна и никогда не читал писем Джозефа Конрада. Нас ежедневно окружают официальная история и новости, произведения искусства доходят до нас слишком поздно, неторопливо путешествуя по свету, как послание в бутылке.

Только совершенное искусство способно упорядочить хаотичное нагромождение событий. Только то, что совершенно, способно перестроить хаос, чтобы предложить и хаос и порядок, которым он в будущем станет.

Не прошло и двух лет после сражения 1066-го, [4]как начали ткать ковер из Байё, а Константин Африканский открыл западному миру греческую медицину. Хаотичное нагромождение событий. Первым предложением любого романа должно быть: «Доверься мне, это потребует времени, но здесь есть порядок, очень хрупкий, очень человеческий». Блуждай без цели, если хочешь добраться до города.

Я научил тебя тому, что небо, солнце и луна смертны.

Ее любимая фраза парит над Патриком, когда он просыпается. К рассвету он уже стоит на сером полу кожевенной фабрики, держа изогнутый нож. Весь день, раскраивая кожу, он перебирает в уме те немногие подробности ее жизни, которые она сообщила ему. Даже в сельском домике в Парис-Плейнс она ни словом не обмолвилась о своей молодости, даже в рассказах о Катоне она упомянула только его имя. А что, если Элис была монахиней? Четки, сумаховый браслет…

В шесть вечера он возвращается с работы, и она прижимает открытые ладони к его ребрам. Он поднимает Элис на руки, и Хана прыгает на спину матери. Они неуклюже движутся по крохотной комнатке и падают на кровать. Игра состоит в том, что Хана пытается столкнуть их на пол, упираясь ногами в стенку. Они падают с кровати, а Хана сверху прыгает на них. Потом они с Ханой пытаются втащить Элис на кровать.

Его всегда удивляло тело Элис. Она кажется хрупкой, словно ее могут задавить в толпе, но она сильная и ловкая, она танцует так же хорошо, как играет на сцене, пластично передвигаясь по комнатам. Она считает джиттербаг самым важным изобретением двадцатого века и даже готова многое простить за него капитализму. Она обожает Фатса Уоллера. Патрик видел, как она сидела в балканском кафе за пианино и пела:

У Клары, скажет она позже, был класс, она играла на рояле так, как королева, ступающая по грязи. А я играю, как чувствую. И в музыке мне нравятся одни душещипательные романсы.