— С какой стати? — удивилась я. — Я прекрасно дойду сама.

— Ходить вам нельзя, — объявил он.

— Да почему? — не укладывалось у меня в голове. Я была не против кресла-каталки, но просто хотела знать, почему мне нельзя ходить. — Дома же я ходила.

— Дома — пожалуйста, — согласился санитар. — А здесь вам ходить не положено. Садитесь, садитесь, теперь мы за вас отвечаем и не можем вам позволить ходить самой. Ничего не поделаешь.

Вняв его уверениям, что, если я ослушаюсь, он потеряет работу, я покорилась, села в кресло, и меня повезли по бесконечным коридорам, подняли в одном лифте, спустили на этаж в другом и ввезли в большую комнату, где мне было приказано встать с кресла, подойти и подписать какую-то бумагу. По-видимому, здесь мне ходить разрешалось. Я думала, что встречу хоть кого-нибудь из знакомых, например худенькую сестричку из Йоркшира или толстую сестру-ирландку, а может быть, и саму элегантную рыжую акушерку. К счастью, я не питала несбыточных надежд, что меня будут поджидать здесь гинекологи и прочие врачи. Но вокруг были одни чужие лица, казалось, моих знакомых сменила целая армия других сестер, которые, наверно, дежурили только по ночам. Я почувствовала себя немного разочарованной — те, к кому я привыкла, уже представлялись мне родными. Я поставила свою подпись в соответствующем журнале, сестра, протянувшая его, подняла глаза и сказала:

— Ну, вы у нас сегодня первая, а такая была спокойная ночь.

Я слабо улыбнулась в ответ, так как не была уверена, обрадовалась она, что придется заняться делом, или огорчилась.

Потом меня отвели в другую комнату, забрали всю мою одежду и облачили в больничную рубашку, справившись, как часто беспокоят меня схватки. Услышав мой ответ, они заявили: «Ерунда!», но, проверив, естественно, убедились, что я права. Потом, проделав со мной разные обязательные неприятные процедуры, они по моей просьбе дали мне книгу и удалились, велев звонить, если что-нибудь понадобится. С полчаса я лежала на высоченной жесткой кровати, пытаясь читать, потом позвонила и спросила, нельзя ли получить что-нибудь обезболивающее.

— Еще рано, — заявили они и тут же скрылись, только я их и видела

Я пролежала еще десять минут, потом в комнату вошла совсем новая сестра и сказала, что мне надо перебираться, моя кровать нужна кому-то другому. Я лежала, глядя на нее, и не понимала, как же я двинусь с места.

— Разве вам не хочется размяться? — удивилась сестра.

И я сказала:

— Конечно, конечно, — поскольку она явно ждала именно такого ответа.

Я сползла с высокой, как гора, кровати и последовала за сестрой в конец коридора, в другую палату, где она помогла мне вскарабкаться на точно такую же высоченную кровать. Потом я еще раз вежливо поинтересовалась, нельзя ли как-нибудь облегчить мне боли, и сестра отозвалась:

— Да, да, конечно, вам уже пора ввести лекарство.

Сейчас, мол, она пойдет и пришлет кого-нибудь сделать мне укол.

Еще через пятнадцать минут явились пять сестер, они сделали мне укол, а затем сели в ряд в коридоре и начали болтать о своих кавалерах. Я прислушивалась к их беседе, стараясь отвлечься от того немыслимого и нестерпимого, что со мной творилось, однако в конце концов укол начал действовать: боль не притупилась, но я перестала ей противиться. Каждые две минуты на меня обрушивался очередной приступ, но сотрясал он как бы не меня, а кого-то другого, я же или то, что от меня осталось, наблюдала за этими болевыми приливами и отливами откуда-то издали. Боль стала безликой и потому терпимой. Я просто лежала и не сопротивлялась ей, а разговор пяти девушек долетал до меня ясно и отчетливо, и призрачный теплый свет слабой лампы словно прояснял смысл и связь их слов. Одна из сестер стала рассказывать о каком-то Фрэнке, против кого ее, по-видимому, уже предостерегали подруги, едва она начала описывать, как Фрэнк в кино хватал ее за коленки, все радостно разразились попреками, явно заготовленными заранее.

— Ага! А что я тебе говорила? — воскликнула одна. — Ведь я предупреждала, какой он, верно? Ты бы только слышала, что рассказывала про него Эйлин после Рождественского бала!

— Эйлин сама набивается, — вмешался другой голос, и все захихикали, а третья сестра проговорила:

— Ну ты-то тоже по углам не прячешься, правда? Видела я, в какое платье ты позавчера вырядилась. Все плечи голые, не так, что ли?

— А знаете, что со мной было, когда я его в прошлый раз надевала? — спросила обладательница платья с голыми плечами. — В четверг вечером мне надо было бежать домой в общежитие — забыла взять разрешение вернуться поздно. И вот, доскакала я до угла Чарлз-стрит, уже полдвенадцатого, пришлось дальше мчаться со всех ног, и только я успела влететь, как Бесси заперла дверь. Все бы хорошо, но на кого я сразу наткнулась? На нашу распрекрасную миссис Сэмми Спилкинс, она как раз шествовала по коридору в халате и в шлепанцах и, конечно, меня узрела. И говорит, ну сами знаете, каким голосом: «Так, так, так, мисс Эллис, говорит, ловко это у вас получается! Вы что, всегда все доводите до последней минуты?» Старая карга! Ей-то какое дело? Да еще прикинулась, будто ей надо со мной поговорить, и поперлась ко мне в комнату. Ей, видите ли, приспичило расспросить меня, что сказал доктор Коэн о новом радиаторе в приемной! И торчит у меня и торчит, пришлось при ней снять пальто, и она всё зыркала и зыркала на меня, а когда уходила, знаете, что сказала? «В мое время, говорит, с такими платьями носили жабо-скромность [30]».

Все снова закатились хохотом, а потом кто-то сообщил, что хотя Спилкинс с виду старуха старухой, но на самом деле ей всего сорок два, и сведения эти из надежного источника, а кто-то другой на вопрос, что такое жабо-скромность, дал разъяснения, правда, не совсем точные.

— Фу, гадость! — с отвращением сказала та, которую пришлось просвещать.

Они обменялись еще кое-какими рассказами о своей явно скудной любовной жизни, а потом перешли к разговорам о работе. Началось все довольно невинно с вопросов, сколько детей родилось прошлой ночью и как обошлось с маленьким недоноском, который вечером был совсем плох. Однако вскоре тональность их беседы сделалась чересчур зловещей для моего и так зыбкого душевного равновесия. Они пустились обсуждать какие-то немыслимо затяжные роды, вспомнили о несчастной, которая, не закрывая рта, заходилась в крике четыре часа кряду, о негритянке, расцарапавшей лицо белой сестре, когда та пыталась поставить ей клизму, о белой роженице, которая выгнала сестру-негритянку, крича, что не позволит ей трогать грязными лапами своего хорошенького новорожденного сыночка, и так далее и тому подобное. Одна из них заметила еп passant [31]:

— Дождаться не могу, когда перейду в другое отделение. Дети еще ладно, но эти мамаши кого угодно доведут.

Тут другая начала в ярких красках излагать историю какой-то страдалицы, при родах которой она присутствовала месяц назад: в самый последний момент выяснилось, что кто-то сделал что-то не так, и бедняга умерла.

— До чего страшно было, — вспоминала рассказчица, — они ей твердят, что все идет как положено, а я вижу, что сами-то зеленеют и зеленеют. Знаете, какой у них вид делается, когда случай безнадежный?

Тут я не выдержала и услышала где-то далеко-далеко собственный вопль:

— Да заткнитесь же, ради Бога! Слышите? Прекратите!

Хотя кричала я неестественно громко, слов они скорей всего не разобрали, так как двое вбежали в палату и залопотали:

— Что случилось? Вы звали? Как вы себя чувствуете?

— По-моему, укол начинает проходить, — сказала я кротко. — Мне все больнее и больнее. Может, вы дадите мне чего-нибудь еще? Только побыстрей.

— Нет, нет, — заявили они. — Вам рано! Вам еще долго! Потом нечем будет вам помочь.

— Ах, как обидно! — слабо пробормотала я.

— Ничего, ничего! — подбодрила меня сестра. — У вас все идет, как положено, — с этими словами они снова удалились на свой насест в коридоре, но только вернулись к прерванной беседе, правда, уже в приглушенных тонах, как из меня, к моему собственному изумлению, начали рваться прямо-таки исступленные стоны, и вся компания влетела в палату, а через пять минут родился мой ребенок.