— Ну не знаю, — заметил Джордж. — По-моему, у тебя все в порядке, не хуже, чем у других.

— Что ты хочешь сказать?

— Как что? Ты же сама говоришь: работа у тебя интересная, дочка хорошая, чего еще желать?

— Ну, некоторые не отказались бы еще и от хорошего мужа, — сказала я.

— То некоторые, но ты-то вряд ли, — возразил Джордж. — По-моему, ты никогда не стремилась замуж.

— Да, — безропотно согласилась я. — Впрочем, иногда мне кажется, что мужа иметь не так уж плохо. Заполнял бы вместо меня счета, например, — и я горестно указала на бланки, разложенные на коврике у камина.

— Ну нельзя же иметь все, — сказал Джордж.

— Это верно, — вздохнула я. — Я и так уже имею больше, чем другие, нечего говорить.

— И я тоже, — подхватил Джордж. — И я тоже. Хотя и у меня бывают минуты слабости. Иногда, например, кажется: вот было бы хорошо, если бы кто-нибудь мне рубашки гладил. Но понимаешь, при этом я прекрасно знаю, что и сам справлюсь. Другие же справляются. А ты, наверно, в своих счетах лучше разбираешься, чем какой-то там муж. Так что зачем он тебе нужен?

И мы обменялись неискренними, лукавящими улыбками.

— Может быть, взглянешь на мою дочку? — спросила я.

— А мы ненароком ее не разбудим? — заколебался Джордж.

— Разбудить ее невозможно, — сказала я и, предвкушая удовольствие, которого он предвкушать никак не мог, повела его по длинному коридору и распахнула дверь детской. Октавия лежала в кроватке и крепко спала — глаза, были закрыты, кулачки трогательно покоились на подушке. Я переводила взгляд с ее лица на лицо Джорджа и понимала, что уже поздно, слишком поздно — мне не суждено испытать еще к кому-нибудь то, что я чувствую к своему ребенку. Можно сказать, что переливчатая игра огоньков, излучаемых Джорджем, меркла перед стойким жемчужным сиянием, исходящим от Октавии, сиянием столь сильным, что ему и в будущем предстояло затмевать все другие яркие вспышки. Я знала, что подписываю себе приговор, что моя любовь обрекает меня на долгие годы уныния и мрака, но если уж на то пошло — какие пылкие страсти длятся более полугода?

— Она у тебя красавица, — сказал Джордж.

— Еще бы! — отозвалась я.

Но именно эти реплики, которые, на первый взгляд, прозвучали согласно, как раз и свидетельствовали о безнадежной пропасти между нами — ведь он похвалил Октавию в угоду мне, а я — потому что была искренне убеждена в ее красоте. Любовь к ней отделяла меня от всех более надежно, чем страх, безразличие или сила привычки. На свете существовало только одно созданье, о ком я знала все, и это была Октавия. А полузнание меня больше не устраивало. Я видела, что Джорджу такой полноты знания не дано. Я его не жалела и не завидовала ему — ведь он был точно такой, какой была прежде и оставалась бы до сих пор я сама, если бы не судьба, не случай, не игра Провидения и если бы я не родилась женщиной.

Вместе со мной он вернулся по коридору в гостиную, и я спросила, не хочет ли он еще виски. Но спро- [48]

Клара не переставала изумляться, как невероятно повезло ей с именем. Трудно было положиться на благосклонность судьбы, с годами каким-то образом превратившей величайшее ее несчастье чуть ли не в величайшее достояние; и даже теперь, после нескольких сравнительно спокойных лет, она всегда оставалась настороже и не могла до конца поверить, что больше не услышит прежних колкостей. Однако при каждом новом знакомстве в ответ на ее поразительное, словно откровение, «Клара» раздавались лишь восклицания: «Какое прелестное, какое очаровательное, какое редкое, какое удачное имя!» — и она понимала, что настанет день и друзья будут называть этим именем своих детей и с гордостью рассказывать о ней, Кларе, чье имя послужило источником вдохновения. Со временем она почувствовала себя настолько уверенно, что стала даже объяснять, что мать назвала ее так в честь двоюродной бабки-методистки, в стремлении не опередить моду, а наоборот, как можно дальше от моды отстать; желая не столько назвать дочь очаровательным редким именем, сколько на всю жизнь наказать, хотя та, если и успела чем провиниться в столь нежном возрасте, так лишь своим существованием и тем, что была девочкой. Самой миссис Моэм имя нравилось не больше, чем Кларе и ее школьным подружкам; выбор был продиктован своеобразным сочетанием чувства долга и злорадства. Когда Клара все это объясняла, люди почему-то смеялись, и это доставляло ей тайное удовлетворение — ведь смеялись они в конечном счете над ухищрениями ее матери.

В самом деле, Фортуна столь безоговорочно сменила гнев на милость, что Клара порой задумывалась а что, если она сама нарочно старается оказаться там, где ее имя было бы не проклятьем, а подспорьем? Уж очень далеко она ушла — принимая во внимание, с чего пришлось начинать. Впрочем, и другие Кларины недостатки время превратило в достоинства, в том числе и те, от которых ее успехи зависели гораздо больше. Например, ум: Клара была способной девочкой, и это наверняка сыграло более важную, определяющую роль, в то время как имя было не более чем делом случая. В детстве и имя, и наличие способностей доставляли ей множество страданий, из-за них она выделялась, хотя больше всего на свете желала оставаться незаметной. С ранних лет ее высмеивали и презирали, и в самых страшных воспоминаниях Кларе виделось, как мать мрачно, с плохо скрываемой неприязнью просматривает ее очередной табель с блестящими — какими же еще? — оценками. В такие минуты она жалела, что никогда, в отличие от других детей, не проваливается на экзаменах; Клариным любимым предметом была геометрия, по геометрии ей иногда удавалось получить нормальную, достаточно низкую оценку. В то же время материнская ненависть пробуждала в ней ненависть двойную, потому что сама миссис Моэм вовсе не была глупа, ей тоже не посчастливилось познать блаженство глупости, просто она извратила, растоптала, спрятала в себе все то, что было ей даровано; но ради чего? Возможно, ради некоего образа жизни — некоего города — некоей городской окраины на севере Англии.

Клара же, как ни старалась, так спрятаться не могла. В глубине души она лелеяла слабую надежду, что когда-нибудь ей за все воздастся, когда-нибудь она окажется там, где сможет победить. Поэтому она упорно, осторожно сама себя растила и в результате именно благодаря уму, за который родной город так завистливо отталкивал, так угрюмо отвергал ее, оказалась, сама не веря в такую милость, в Лондоне. Когда ей прислали чек на Государственную стипендию за первый семестр, она несколько минут стояла, уставившись на него, осмысливая этот факт — а напечатанное на чеке было фактом, — окончательно подтвердивший ее одинокую веру в то, что их прежний образ жизни вовсе не единственно возможный в Англии. Конечно, не единственный, если кто-то где-то полагал, что умным людям за их ум стоит платить. Теперь мать могла осуждать ее сколько угодно — деньги оставались деньгами, их получение избавило трудолюбивую Клару от последних сомнений. Вот здесь, у нее в руке, девяносто фунтов, более того, она будет их получать снова и снова, регулярно, и это не причуда власть предержащих, это плоды целенаправленной государственной политики. Временами Клара стыдилась этих денег, будто зарабатывала их благодаря обладанию каким-то отвратительным изъяном, как если бы была цирковым карликом, или «самой толстой в мире дамой», или женщиной с волосатой грудью. Она так и не научилась просто радоваться своим дарованиям, они оставались не целью, а средством; они не были даром свыше, а лишь давали право требовать своего. Однако с годами Клара стала смелее пользоваться этим правом, ибо если наличие ума и было изъяном, то вовсе не таким редким и не таким безобразным, как она думала, и множество людей не видели в нем ничего страшного. А имя — что ж, наверное, и оно кого-то устроит, нужно просто найти кого; Кларе оставалось лишь попасть в те края, где, в отличие от Нортэма, никто не заметит, что она не такая, как все, или где, хотелось верить, этому будут даже рады.