— Да, правильно, так и есть, но с их несносностью я умею справляться и знаю, как их унять. А с этой я ничего поделать не могу, остается только кричать на нее.
— А почему ей так приспичило играть с твоими?
— Даже не знаю. Наверно, потому, что все остальные дети старше и ходят в школу, а она еще мала и играть ей здесь не с кем. Посмотрела бы ты, что делается во время школьных каникул — все местные малолетние негодяи, и она в том числе, выстраиваются по ту сторону забора и забрасывают моих камнями. И что прикажешь делать? Я, например, не знаю.
— Как ее зовут? — спросила я, и Беатрис с чувством ответила:
— Сандра. Ее зовут Сандра. Нет, я правда не представляю, что мне делать.
Я тоже не представляла, хотя думаю, что постаралась бы как-нибудь выкрутиться. Потом я часто вспоминала ревущую Сандру, ее тупое лицо и с грустью думала: как жаль, что некоторым приходится сносить обиды чуть ли не с колыбели, ведь потом они поневоле считают, что неприязнь преследует их с самого рождения.
Мой ребенок должен был появиться на свет в начале марта, и я старалась исхитриться и родить свою диссертацию раньше. По правде говоря, затея была довольно безнадежная, ведь мне полагалось завершить диссертацию только к Рождеству, но я всегда работала быстро, а тут меня почти ничто не отвлекало. По мере того как проходила зима и вступала в свои права весна, мне все меньше и меньше хотелось куда-нибудь выходить, даже в Британский музей, и я приспособилась основную часть работы делать дома. Это было не так приятно, как в библиотеке, но во всяком случае, я не простаивала. Все складывалось в высшей степени удачно, мой руководитель — преподаватель Кембриджа — уже одобрил наметки, план, черновые наброски и первую главу, словом, все, что позволяло судить о конечном результате. Я была счастлива. Мысленно я уже представляла себе работу в целом, знала более или менее точно, что напишу и какие вопросы затрону. Однако к концу января я начала сникать. Временами я до того уставала, что даже читать не могла, но не хотела этого признавать. Я глотала все больше и больше таблеток, содержащих железо, однако они, похоже, не давали должного эффекта. В конце концов я решила, что чересчур сосредоточена на узком круге проблем и нужно внести в жизнь некоторое разнообразие. Но оказалось, что найти какие-то интересные занятия совершенно невозможно. Ходьба больше не доставляла мне удовольствия, поездки в общественном транспорте превратились в пытку, в кино я не в силах была спокойно досидеть до конца полнометражного фильма, даже еда и та не радовала: стоило съесть что-нибудь соблазнительное, и неизбежно наступала расплата. Все это меня крайне раздражало. Будучи в положении, я начала понимать, почему женщин так часто — и вполне справедливо — упрекают за то, что они вечно ноют, жалуются и вообще несносны. Как-то вечером я обсуждала эти наболевшие вопросы с Лидией, и она предлагала мне на выбор всевозможные занятия: вязание, плетение ковров или корзин, даже ткачество, но я с презрением отвергала все эти якобы полезные способы убить время. Наконец Лидия сказала:
— А почему бы тебе не взяться за головоломки?
На них-то я и остановилась.
Головоломки, между тем, бывают самые невероятные: тысячи взаимосвязанных кусочков, из которых можно составить картины старых мастеров, изображения кораблей в океане и Бог знает что еще. Если очень постараться, можно отыскать головоломки в виде карты Европы, есть в форме круга, квадрата, звезды, головоломки-перевертыши, словом, головоломки на все вкусы. Я пристрастилась к ним и ломала себе голову долгими часами. Это занятие успокаивало, помогало коротать время, и когда я укладывалась спать, мне снился не Джордж, не голодные, отлученные от материнской груди младенцы и даже не роды, нет, я видела во сне кусочки голубого неба с фрагментами веток на них или крохотные синие частички, из которых надо было составить плащ девы Марии. Лидия усвоила дурную привычку являться поздно вечером, как раз когда я заканчивала самую трудную часть головоломки, и вставлять в середину уже не вызывающие сомнения самые легкие кусочки. Я ужасно злилась на нее. Головоломки оказались прекрасным целительным средством, теперь я перемежала ими работу над диссертацией. И ни то ни другое мне не надоедало.
Думаю, каждая женщина к концу первой беременности начинает трусить. Не помню, очень ли трусила я, ведь одна из коварных шуток природы в том и заключается, что после родов мгновенно забываешь обо всех страхах и страданиях, по-видимому, для того, чтобы легкомысленно отважиться на новую беременность. По прихоти той же коварной природы мы стараемся всеми силами охранять нерожденное дитя, даже если оно нежеланное и лучше бы ему вовсе не рождаться. Мое дитя, меж тем, само делало попытки не родиться, правда, слабые и мало продуманные. Однажды я была на вечеринке у подруги, а выйдя от нее, поскользнулась на лестнице. Будь я в нормальном состоянии, я, пытаясь сохранить равновесие, конечно, рухнула бы, но тут я мертвой хваткой вцепилась в перила и повисла да них, благодаря чему отделалась лишь подвернутой лодыжкой. Словом, сама того не желая, я уже забыла, как трусила, когда ждала родов, и теперь мне кажется, что это было давным-давно и совершенно неинтересно. А трусила я отчасти из-за своего полного невежества, так как старательно избегала знакомства с пугающей меня темой и, шарахалась от всевозможных групп, занимавшихся подготовкой к естественным родам, отмахивалась от научно-познавательных фильмов, посвященных разрешению от бремени, от таблиц со всякими рекомендациями. Я была убеждена: стоит мне начать готовиться к естественным родам, и мои окажутся столь чудовищно неестественными, каких еще свет не видел. Не следует искушать судьбу, говорила я себе, лучше приготовиться к худшему, чему быть, того не миновать.
А вот вечер перед родами я помню как раз прекрасно. Ребенку надлежало появиться на свет еще через неделю, поэтому я чувствовала себя относительно спокойно. В половине девятого, сварив себе два яйца, я, взяв их с собой, отправилась в гостиную, чтобы прочесть оставшуюся в машинке очередную страницу моей диссертации. Но когда я открыла машинку, глазам моим представились отнюдь не рассуждения о месте иронии в поэмах Драйтона [27], а нечто совсем неожиданное и написанное вовсе не мной. Срезав верхушки с яиц, я принялась читать, предположив, и совершенно справедливо, что это — работа Лидии, которая в последние недели как раз жаловалась, что ее машинка вышла из строя. Действительно, страничка была напечатана Лидией. Это оказался кусок из ее нового романа, она начала писать его вскоре после того, как переехала ко мне, и более или менее регулярно трудилась над ним все это время. Словно завороженная, я с беспокойством вчитывалась в забытый лист: рассказ велся от первого лица — от лица девушки, собиравшейся родить незаконного ребенка. Дочитав страницу, я отодвинула яйца и пошла в спальню Лидии искать продолжение. Листы кучей валялись у ее постели, я взяла их в охапку, вернулась в гостиную на диван и углубилась в чтение.
Не отрываясь, я прочла все до конца, вернее, все, что нашла — роман был неокончен. Он являл собой не что иное, как историю моей жизни, местами слегка измененную, причем некоторые изменения были продиктованы весьма любопытными предположениями, не имеющими ничего общего с действительностью. Лидия, например, явно считала отцом моего ребенка Джо Харта, его портрет в романе был остроумно выписан, но тщательно завуалирован. В одной из захватывающих сцен героиня, то бишь я, отчаянно ссорилась с героем и покидала его навсегда. Мотивы, побудившие эту особу к такому шагу, показались мне несколько надуманными: по-видимому, она обнаружила, что герой продолжает спать со своей обманутой женой; героиня, в отличие от меня, имела счастье быть с ней знакомой. Это открытие до того ее взбесило, что она решила порвать с Джо и отказаться от его материальной поддержки, а сама ведь отважилась завести младенца только потому, что рассчитывала воспитывать его в союзе с тем, кому полагалось изображать собой Джо. Лично я понятия не имею, что такое ревность, скорей, наоборот, всегда страдаю от противоположного чувства, если только таковое существует. Тем не менее, хотя теория о ревности героини и казалась мне притянутой за уши, в какой-то мере она оправдывала ее поведение; я с удовольствием представила себе, как терзалась Лидия, живя рядом со мной, как ломала голову, стараясь понять, почему я решила рожать ребенка и не пытаюсь от него избавиться. По ее собственным словам, она в аналогичной ситуации оказалась неумехой, но, видно, нам трудно допустить, что другие в подобных делах могут смыслить так же мало. Читая начало, я находилась под приятным впечатлением, что мой портрет получился весьма лестным — независимая, волевая, с большим опытом и дока в вопросах секса. Привлекательная девушка, думала я, но потом, когда я перешла к следующим главам, в душе у меня зародились сомнения. Героиня, как и я, занималась научной работой, к чему Лидия, оказывается, питала глубочайшее презрение. Она придумала для меня совершенно немыслимую и никчемную тему — в романе я изучала не кого иного, как злополучного Генрисона. Я вспомнила, что довольно подробно рассказывала Лидии о моем индийце и мы вместе потешались над ним. Впрочем, мне не следовало возмущаться — я ведь и сама всегда понимала, что если не считать Шекспира, все елизаветинские поэты в какой-то мере предмет роскоши, чего не скажешь о романистах девятнадцатого века или о плодовитых поэтах Августовского века [28]. Горячий протест вызвало у меня в романе другое — весьма хитроумные намеки Лидии на то, что увлечение ее героини, то есть мое, литературоведческими поисками и находками — не что иное, как бегство от действительности — попытка спрятаться от неудач в личной жизни и от реальности вообще. Лидия нарисовала весьма впечатляющую картину этакой академической башни из слоновой кости. Как только с ученой героиней случалось что-нибудь неприятное — а на протяжении десяти глав это случалось непрерывно, — она сразу же хватала свои книжки, как другие хватают бутылку джина, и забиралась в постель или в Британский музей. В романе подробно излагался спор о взглядах на жизнь между героиней и ее подругой, олицетворявшей, судя по всему, честность, жизнестойкость, соответствие современным требованиям и прочие положительные качества. Не будучи слишком злобной, я не заподозрила в этой подруге автопортрет самой Лидии хотя бы потому, что таких вообще не бывает. Она обвиняла героиню, то есть меня, в помешательстве на головоломках — выпад, который, учитывая все обстоятельства, показался мне довольно подлым. Сама же она расходовала свою энергию на такие жизненно важные занятия, как работа в театральном баре, сотрудничество в каком-то журнале и роман с телережиссером.
