—  

Мам, а что-то я не вижу Ивана Степановича. Куда он подевался? — спросил Егор.

Теща спрятала улыбку в кулак. Глянула на зятя озорно и сказала кокетливо:

—  

На селедку побег старый черт! На эту, ну, как ее? Во, вспомнила! На путину пошел. На судно его взяли,— подсела поближе к зятю и спросила,— сама не ведаю, что мне с ним утворить?

—  

А что случилось?

—  

Понимаешь, записаться мы собрались с ним. Сдали заявления и паспорта, а за Ваней ночью прибег старпом весь в мыле и хрипит: «Степаныч, давай с на­ми на путину! На селедку! В Бристоль. Завтра в во­семь вечера уходим. Мы тебя в список уже внесли. Собраться успеешь? Ты не опаздывай. Только заскочи к регистру порта, чтоб печати поставил в документах. Ну, собирайся. До встречи на судне!» И убежал. Даже не присел, его внизу машина ждала. Мой дед глянул и сказал: «Все заметано! И я с путины на таких же колесах ворочусь. В ЗАГС на ей поедем с тобой, как люди!» И стал бегом сбираться. Не укладывая. Как надо, а комом. Я его отогнала, сама все собрала и спросила Ваньку: «Ждать ли мне тебя?» Батюшки! Сте­паныч аж присел, позеленевши. Думала, в портки на­лудит. Эким злым змеем на меня вытаращился, да как рявкнет: «Пошто, курья голова, сумлеваешься? Иль я повод к тому дал?! Я — рыбак, а не фуфло! Видала, как за мной прибегли? И кто! Ни на «жучке», на кораб­ле работать буду, на рыболовном сейнере! Так-то. Туда шушеру не гребут! Только элиту! Лучших, самых опыт­ных! Потому надо торопиться. Людей подводить не могу. Ждать меня станут». «Когда ж воротишься, голу­бок»,— спрашиваю. «Как только путина закончится. Дня не промедлю!» — поклялся Степаныч. Утром он заб­рал свой паспорт из ЗАГСа, что-то сказал работникам и помчался в свой порт. Оттуда ему уже с десяток раз звонили. Хотела я проводить Ванечку в море, он не дозволил: «Не хочу, чтоб выла по мне. Живым ухожу, живым ворочусь! Вот встречать меня приходи, а про­вожать не надо. Не люблю мокроту! Жди меня!» И си­ганул в двери с чемоданчиком. Только я его и видела! Был мужик и нет его. Ну, да что теперь! В городе, счи­тай, половина баб рыбачки. Все своих ждут. Авось и мой воротится. Этого змея ничто не возьмет. Им даже шторм подавится,— рассмеялась Мария Тарасовна.

—  

Мам, у вас с ним все нормально?

—  

А че надо? Вот он оставил мне на три месяца путины денег, чтоб отказа ни в чем не ведала. На хар­чи, на тряпки, для дома какие траты. Я посчитала, аж глазам не поверила. Оставил да на столько! Не три месяца, три года жить можно! Ты только глянь! Мы с тобой теперь богатеи, Егорка! Я ж нынче двери на­распашку никому не отворяю. Даже старухам. Вначале в «глазок», потом через цепочку убеждаюсь, лишь после впускаю. А мало ли кто вздумает впереться?

—  

Мам, а Степаныч тебя не обижал?

— 

Да кто б дозволил? Чтоб меня в моем дому? Я б его задницу живо сделала бы зубатой! Самого в туалет впихнула б и сдернула,— расхохоталась жен­щина.

—  

Как же ты ему так быстро поверила?

—  

Прости, сынок, но и жизни моей осталось с ку­рячий пупок. Много ли еще маяться? От силы пять, ну, с десяток годков. И все! Примеряй гробину. А что ви­дела? Дышала для дочки. Все ей, для нее. Она же, сам ведаешь, крутнула хвостом и к другому подалась. Про меня и не вспомнила. Хорошо, что с тобой ужи­лись. Ты меня за мать признал. Грех жаловаться, вся­кую копейку в дом несешь. Обо мне печешься. Не пил, баб не водил, да и человека моего ничем не забидел. Вежливо, культурно с ним поговорил, с уважением. Ва­нюшке ты очень по душе пришелся. Частенько с им про тебя вспоминали.

—  

А кем его взяли на судно теперь?

—  

Лоцманом! Говорят в Поронайске, что Ванюшка самый опытный! В море нет ему равных. Про это го­род знает.

—  

Мам, как вы с ним сдружились?

—  

Почуяли друг друга. У меня хоть ты имеешься, у него никого, кроме моря, нет. Ну, к морю не ревную. А средь баб, то точно, ни одной в сердце нет. Может, и были раньше, понятное дело, все ж мужчина, без шалостей не проживёт, но долго жил одиноким. Кста­ти, сплетни по городу о нем не ходят. Куда бы ни по­шли с Ванюшкой, к нему все с уважением. Ни в лицо, ни в спину никто не сказал грязного слова. Много людей с им здоровкаются. Да так тепло и приветливо, аж ра­достно становилось за него.

— 

А ты Тамаре о нем напишешь?

— 

Нехай воротится с путины...

— 

Почему?

— 

Пусть он ей черкнет. Сам.

—  

Во, удивятся наши!

— 

А что тут такого? Вон в соседском подъезде баб­ку Татьяну сын сдал в стардом. Жена так повелела. Не уживалась со свекрухой, базарили всяк день. Ста­руха еще с войны вдовой осталась. Сама сына выпе­стовала, вывела в полковники. Весь дом и дачу сама в руках держала, без солдатской подмоги и домработ­ницы. На пенсию в семьдесят лет пошла. Не отпуска­ли. Так и работала директором школы. А тут энта тел­ка приблудилась, уже через месяц на Татьяну глотку свою сраную отворила. Та сыну пожалилась. Он на учения поехал, дома вовсе невыносимо стало. Невест­ка начала выживать бабку. Пригрозила, что выкинет на улицу. Ну, так-то пока сын воротился, старухе уж не до жалоб. Запросилась в стардом. Сын и определил ее. Тут невестка потребовала, чтоб муж прописал ее в сво­ей квартире, а она на мать оформлена. Вот этого мо­лодайка не знала и не учла. Пришли они с тою просьбой к бабке, в стардом, а та уперлась корягой и ни в какую. Те молодые и гостинцы ей носят и слезы льют, а бабка Татьяна им в ответ: «Может, я сама здесь замуж выйду и домой ворочусь с мужем вместе». Сын как услышал такое, чуть паралик его не разбил на месте. Шутка ли? Старухе скоро восемьдесят, а она про молодые грехи вспомнила. Решили, что у Тани «крыша» поехала, и попросили бабкиного врача про­верить старую на предмет вменяемости, чтоб лишить ее права самостоятельно распоряжаться имуществом, недвижимостью и вкладом. Решили сами прибрать все к своим рукам. Но как они опозорились! На весь город. Врач собрал комиссию, Татьяну проверили областные врачи. Они были потрясены прекрасной памятью, свет­лым умом, высоким интеллектуальным уровнем Тать­яны. А в стардоме все видели, как сын пытался задоб­рить врачих конфетами. Одного не учли: они почти все были ученицами его матери, знали ее много лет и лю­били, пожалуй, единственную во всей школе. Она была их другом с самого детства. Таких не забывают и не продают.

—  

И как же сын?

—  

Ох-х, как врачи его испозорили! Пообещали по­звонить в военкомат и воинскую часть. Военком и при­ехал. Его отец любил Татьяну с юности, да оробел в свое время признаться ей. А тут вместе с сыном навестить ее вздумал. Считал, что увидит дряхлую ста­рушку, а встретил нормальную женщину, ни развалю­ху, ни каргу. Да что там, она газеты без очков читала! Ни единого зуба не потеряла за свою жизнь. Только когда с невесткой пожила, седеть начала слегка. Отец военкома поговорил с Таней и после того зачастил к ней в стардом.

—  

А с сыном Татьяны что решили? — не выдер­жал Егор.

— 

С нею или с сыном?

— 

С сыном? Или так и обошлось?

—  

Нет детка! Без наказания не оставили. Отправи­ли служить на границу, в таежную глухомань. С одной стороны — море, с другой — тайга непроходимая! Там медведи к пограничникам всяк день на перекур наве­дывались. Комаров — тучи! И никого из городских, с кем можно пообщаться. Ни театров, ни кино, ника­ких развлечений. Татьянина невестка пожила там три дня и ходу из тайги! Вернулась в город с воем. А квар­тира уже занята, свекровь вернулась, как и обещала, вместе с мужем, отцом военкома. Их уже расписали. Свекровь, понятное дело, все тряпки невестки свали­ла в кучу в прихожей. Когда та объявилась, приказала сучке очистить квартиру от барахла и чужого присут­ствия. Короче, та базарить начала, но муж Татьяны выкинул молодайку на лестницу, а тряпки ей на «репу» накрутил. Сказал, если появится, то сам башку ей от­стрелит. Сыну в той тайге еще четыре года служить. Если не исправится, добавят еще пятак. С женой сво­ей он уже развелся и не жалеет. Она по рукам пошла, дешевкой стала. Так-то, все они — прохвостки! Не умеют жить в семье.