—  

Ты для того позвала меня, чтобы устроить скан­дал здесь, в кафе? Ты здорово просчиталась. Я не участник твоего спектакля, ищи другого партнера! — резко встал, пошел к двери размашистым шагом.

Но на самом выходе Екатерина догнала, вцепилась в Егора обеими руками:

— 

Егор, прости мою несдержанность.

— 

Отстань!

— 

Нам нужно поговорить.

— 

Ты сказала все! — человек выдергивал руку.

—  

Егор, отыщи в себе отца, хоть раз в жизни! И я бу­ду молиться за тебя!

— 

Хватит! Я уже сыт по горло упреками!

—  

Не будем о прошлом. Забудем его. Ну, подожди! Куда же ты?

— 

Домой.

— 

Давай поговорим! Ведь он и твой сын!

— 

Так что с того? О чем ты просишь? Я сказал, ничем не могу помочь Ромке!

—  

Можешь, Егорушка, родной, единственный! Толь­ко ты можешь спасти его! — встала на сырой песок коленями, преградив путь человеку

Платонов остановился в растерянности:

—  

Что ты придумала?

—  

Все просто! Даже очень просто. Я сделаю для Ромки справку, что у него неизлечимая болезнь, будто она инфекционная, опасная для окружающих. И сына спишут домой. Тебе только врачу подсказать, чтобы он признал содержание сына в зоне опасным для окру­жающих, а наказание нецелесообразным в связи с бо­лезнью...

—  

Кто тебе навешал на уши эту глупость? Или ты забыла, что Роман получил не срок, а пожизненное заключение! Его из зоны не вырвать справками! Если у него и впрямь обнаружат заразу, поместят до самой смерти в одиночную камеру, где он никому не опасен.

—  

Но ведь это твой сын!

—  

И что с того? Он осужден не мною! Я не могу ему помочь. Пожизненное заключение исключает осво­бождение по болезни. Он умрет в зоне,— говорил Пла­тонов.

—  

Егор, но ради тебя могут сделать исключение! Я увезу Ромика к своим. Они переехали в Белорус­сию. Он больше никогда не приедет на север, и даже не покажется друзьям. Будет жить в деревне, тихо как мышонок и благодарить тебя до конца, что ты спас ему жизнь.

—  

Подумай, что предлагаешь! Если б не отменили расстрелы, Ромку давно шлепнули б. И говорить было б не о ком, но он живой. Живой покойник! Он никогда не сможет выйти на волю. Если только Генеральная прокуратура опротестует приговор суда, но такого не случится. Я смотрел уголовное дело. Там нет ни ма­лейшей надежды!

—  

Неужели мы с тобой вдвоем ничего не сможем сделать для нашего сына? — заплакала женщина.

—  

Поздно, Катюха! Жаль мне тебя, но врать не буду. Сам работаю в этой системе и говорю, как есть.

— 

А если выкупить Ромку?

— 

Как? — опешил Егор.

— 

Да очень просто, за деньги!

—  

Ну, тогда мы с тобой будем видеться каждый день, причем несколько лет подряд.

— 

Ты хочешь помириться со мной?

—  

Размечталась! Тебя за взятку упекут в нашу зону, лет эдак на семь.

— 

Тьфу! Типун тебе на язык! Придурком был, им и остался. Я всякие ходы, варианты предлагаю, а ты высмеиваешь. Ну, ведь убегают же из зон уголовники? Не всех ловят. Некоторых, правда, стреляют, а потом пишут родным, что убит при попытке к побегу. Может, нашего вот так списать?

—  

С Сахалина и покойники не сбегают. Их креми­руют, при чем в присутствии комиссии. Здесь без до­кументов ни шагу.

— 

Документы Ромику я сделаю. Это тебя пусть не тревожит,— обрадовалась Катя.

—  

Пойми, пустая это затея. Осужденные на пожиз­ненное содержатся под особым надзором. Не надейся впустую.

—  

Нет в тебе жалости, потому что не растил его. Не любил сына, не болел за него! А для меня он всегда останется моим малышом, самым лучшим на свете!

— 

Давай закончим эту тему! — предложил Пла­тонов.

—  

Какой ты холодный! У тебя есть свои дети?

—  

Конечно, дочка! Уже взрослая, учится в медин­ституте. Она теперь с матерью на материке живет, но по окончании приедет работать сюда, в Поронайск.

— 

Так ты один живешь? — удивилась Катя.

— 

С тещей.

—  

Совсем козел! С тещей! Вовсе отморозок.

—  

Она скоро замуж выйдет. Нашла себе человека, хотят жить вместе. Она замуж, а ты опять один?

—  

Дочь скоро вернется.

—  

Тоже выйдет замуж,— усмехнулась Екатерина.

—  

Видно, ни всем в этой жизни суждено быть сча­стливыми.

—  

Тебе никто не виноват. Свое ты погубил сам, теперь винить некого.

—  

Я был счастлив, Катя! Не с тобою, с другой жен­щиной, но не ценил. Казалось, что жил правильно, не изменял, старался для семьи, но мало тепла было от меня. Когда спохватился, уже поздно: она уехала к дру­гому. И я понял, почему она бросила меня. Я сам ви­новат. Тамару упрекнуть не в чем. Я снова наказан одиночеством.

Егор сидел на валуне, стылом как сиротство. На душе горечь от безысходности, никаких надежд на бу­дущее.

Вот она сидит рядом как подбитый воробей. Когда- то в юности увлекся ею, но страсть оказалась корот­кой. Не успев разгореться, погасла, рассыпалась в пе­пел. Не нашел Егор в Кате шарма, магнита, который держал бы за душу. Одной внешности оказалось мало, может, потому и не вспоминал, что не запала в душу и не запомнилась.

Не сложилась у нее судьба. И не потому, что имела ребенка. Других баб с оравой ребятишек в жены бра­ли. Катьку обходили, не задерживаясь. Конечно, мужи­ков имела. Даже немало, но все ненадолго, как тран­зитные пассажиры, уходили они от бабы без оглядки и сожалений. Оттого и Роман растерялся средь мужи­ков, которых приводила в отчимы. Их было так много, но ни одного из тех, кто решился или захотел бы стать отцом мальчишке.

Ромка много раз слышал, что кричали вслед матери женщины, как ругала ее родня последними площадными словами. Их истинного смысла не понимал по мало­летству. Когда объяснили, возненавидел мать. Он злил­ся на нее за омраченное детство, за оскорбления и затрещины от чужих мужиков. На это не скупились пья­ные хахали, но мать ни разу не вступилась за сына, не защитила, не вытащила из-под койки ревущим. Сколь­ко тогда было малышу? Не больше трех лет. Там, под койкой он спал до восьми. Туда его загоняли ногами, подзатыльниками и оплеухами как заблудившегося щенка. Если он начинал хныкать, бросали под койку кусок хлеба, иногда и хвост селедки. На том заканчи­валось его воспитание.

Катя редко вспоминала о сыне. Все хотела выйти замуж. Но мужики у нее подолгу не задерживались. Самый терпеливый прожил с нею год, а потом ушел ранним утром, прихватив с собою Катькины украше­ния. Та заподозрила в воровстве сына. Выволокла из- под койки и свирепо избила.

Ромка вскоре стал давать ей сдачи, и однажды так вломил матери, что она еле продышала. Когда при­шла в себя, увидела, что сын сидит напротив и держит в руках ремень:

—  

Ну, что, мамашка, доигралась? Запомни, еще раз напьешься, повешу! И скажу, что сама вздерну­лась. Люди мне только спасибо скажут, а для твоих козлов вот это буду применять,— указал на набор но­жей.— Ни одного кобеля в доме! Слышишь? И сама станешь дышать как баба, а не как блядь. Иначе ухо­ди! Сам буду жить!

Вскоре Екатерина устроилась на работу, а Ромка, подрастая, входил в силу, отбирал у матери деньги, пил, бил Екатерину в отместку за детство.

Мирились лишь в суде. Там друг у друга просили прощения.

Они так и не сумели стать родными, одной семьей. Все продолжали оставаться родственниками.

Материнское чувство у Кати проснулось слишком поздно, на последнем суде. Где Ромку приговорили к пожизненному заключению. Тут, прямо в зале суда у нее началась жестокая истерика. Баба вдруг поня­ла, что теряет сына навсегда, кляла судью, заседате­лей, свидетелей так, что ее вытолкали на улицу. Она долго приходила в себя, а потом подумала, что нет безвыходных ситуаций, надо лишь хорошо пошевелить мозгами, завести нужные знакомства. И вот тут вспом­нила Егора.