Пап, а это правда, что ты в начальство вылезаешь, и даже звезд на погонах прибавилось? Что-то никак не могу представить тебя начальником. Ты — не из таких. Но если судить по посылке, получаешь кучеряво. И если б в Поронайске были институты, я, наверное, вернулась бы к вам! Ты принял бы, знаю! Да и бабуля, поворчав, смирилась бы.

Пап, а ты все один? Или нашел женщину для себя? Это не я, мамка интересуется. Все убеждена, будто она для тебя осталась единственной на всю судьбу, и равной искать не захочешь. Неужели такое бывает? Ведь вот отчим уже изменяет ей с молодыми девками. Мы с нею не просто слышали, даже видели его с ними. Но теперь это в порядке вещей, даже модно. Отчим и матери не запрещает завести хахаля, а мама отвечает, что для этого нужно вызвать тебя с Сахалина. А я ее спраши­ваю, зачем вы в таком случае разошлись? Мамке ска­зать нечего! Только плачет, но недолго, скоро забывает.

Ты за меня не беспокойся. Все идет нормально. Много друзей. Жизнь ключом молотит, только не уста­вай дергаться. Проблем у меня нет, но по тебе скучаю. И по бабульке. Сама не понимаю, почему вас не хва­тает? Некому погрызть, побазарить, погонять меня. А может, потому, что посоветоваться и поделиться тоже не с кем. Живем каждый для себя. Никому до другого дела нет. Даже в общежитии, я там бывала у однокур­сниц, куда как теплее живут девчонки. Поверишь, они заботятся друг о друге и даже вместе питаются. У нас в семье такого и в помине нет. Кто что увидел, то и проглотил, с другим не поделившись. Правда, в доме полно жратвы, но она не лезет в горло.

Нет, пап, я не жалуюсь ни на что. Но мне почему- то часто бывает холодно. Может, чего-то не понимаю или ошибаюсь?

Поверишь, я купаюсь в роскоши, но от чего-то мне иногда до слез хочется в Поронайск. К вам! За ваш стол с картошкой и рыбой, с чаем, пахнущим тайгой. Чтобы во дворе меня снова окликнула бабуля из окна и сбросила б вниз кофту, чтобы я не замерзла, а но­чью, подсев к постели, рассказала бы сказку.

Когда ты возвращался с работы, даже если это было очень поздно, всегда подходил ко мне и целовал на ночь. Здесь такого не дождешься. А как хочется, чтобы было тепло, как в настоящей семье. Но в том-то и бе­да, что наша семья — новых русских, а значит, не все как у людей. Слишком много недостатков. Вон у вер­блюда они наружу горбами вылезли, а у нас их куда больше, зато все внутри.

Пап, а я после института к тебе вернусь. Ты же меня называл ласточкой, а они свой дом никогда не забывают»,— дрожат руки Егора. Он оглянулся: в две­рях стояла Мария Тарасовна.

—  

Доброе утро, Егорушка!—сказала улыбчиво и присела напротив.— Ну, чего маешься, сынок? Веди ее в дом! На что прячешься, бегаешь по чужим углам? Ведь мужчина, понятное дело. Уважать себя должен. К чему блудным котом бегать по задворкам? Себя по­щади, живи семьей, по-людски! Не срамись. Обо мне не тужи. Сживусь с ей. Главное, чтоб она тебя люби­ла. Остальное сладится.

— 

Да откуда ты взяла ее? Нет у меня женщины и не будет,— отвернулся Егор.

—  

А это чье? — сняла с плеча длинный волос и продолжила,— у мужиков таких волосьев не бывает. С зэчками не обнимаешься, значит, откуда взялся? Баба оставила память. А ты чего совестишься? Это нормально. Ведь живой человек к жизни тянется. Сколько не терпи, мужик в тебе взыграл бы. Как иначе? Ты и не хоронись. Если приглянулась женщина, веди ее в дом.

—  

Не могу! — вздохнул тяжело и опустил голову.

—  

От чего так? Иль замужняя она? — придвину­лась теща поближе.

—  

Одинокая. Никого у нее нет.

— 

А в чем дело? Почему ей к нам нельзя? — не понимала теща.

—  

Не судьба нам вместе быть.

—  

С чего взял? Где видел, что шашни крутить мож­но, а жить семьей нельзя?

—  

Она не хочет,— соврал Егор и, глянув на Марию Тарасовну, невольно рассмеялся.

Глаза старушки округлились и, казалось, что они вот-вот выскочат из орбит, рот приоткрылся от удив­ления:

—  

Егорка, я ж сама, хоть старая, но баба. Зачем брешешь? Где ты видал такое, чтоб баба дать, дала, а замуж не пошла? Иль в пьяном сне привиделось? Эдакого отродясь не слыхала. И ты меня не смеши. Такое даже малахольная не отчебучит. Уж коль легла с тобой в постель, а мне сдается, что не впервой, твоя она целиком, с потрохами. Конечно, бывает, получают отставку мужики, коли в постели петушино держатся. Любови на две минуты не хватает, а то и промеж ног теряют ее. Такие кому надо? Единая морока от них. Только стирай да готовь, а по бабьей части — никакой утехи. Но Томка на тебя не жаловалась, выходит, до­вольная была. И этой фыркать не на что. С чего б от­казала? Иль дурнее всех?

—  

Лишней мороки не хочет. Семья — это хлопоты. Кому хочется в хомут с головой лезть, обабиться преж­де времени?

—  

Глупый ты, Егорушка! Словам поверил! Суть коп­ни, загляни бабе в душу! Гоношится она. Хочет убе­дить, будто не навязывается, а на самом деле — по­мани пальцем, побегит по снегу босая за тобой. Иль я не знаю. Сама гордячкой была, а и меня судьба стре­ножила, когда в свою пору вошла,— хихикнула теща.

—  

Тогда женщины иными были!

—  

Кинь ты пустое нести. Завсегда бабы одинако­вы. Только надо найти подход. Свой к каждой,— сказа­ла уверенно и, указав на письмо Ольги, спросила тихо,— прочитал?

—  

Да.

—  

Кисло ей там. Словно в чужом гнезде подкиды­шем оказалась. С самого начала я боялась именно этого. И говорила Оле, что не тот кусок дорог, какой на столе лежит, а который с добрым словом даден в руки. Тогда внучка меня не поняла. А нынче еда ей горло дерет. Оно и понятно. Добро, что доходить до нее ста­ло,— вздохнула тяжело и принялась готовить завтрак.

Егор только приготовился лечь в постель, как ему позвонил Соколов:

—  

Давай с нами! Мы за грибами собрались. Неде­ля сложилась трудной, отвлечься нужно. Побродим по тайге. Ты как? Не против? Тогда собирайся, мы ско­ро подъедем за тобой. Бери ведра: я места знаю грибные.

—  

Я в грибах не разбираюсь,— пытался Платонов под благородным предлогом остаться дома. Отказать­ся напрямую не хватало духа.

—  

Зато Федя в них рубит, не даст поганок привез­ти. Да и не столь грибы важны! На свежем воздухе, в тайге отдохнем,— звал Александр Иванович. Егор со­гласился.

Уазик поскрипывал и подпрыгивал на таежном без­дорожье, но мужчины не замечали неудобств. Соко­лов вел машину уверенно и Касьянов сказал шуткой, что больше не будет брать в поездки Ирину, а когда Соколова проводят на пенсию, возьмет его к себе во­дителем.

—  

Сейчас! Ишь размечтался! У тебя в шоферах только зэчка и согласится пахать. На хлеб не зарабо­таешь. Я что? Последний из бомжей? Нет! Вот если тебя попрут, так и быть, возьму в кочегары! Самое теплое и спокойное место. Никого над головой. Оклад хоть и не большой, но надежный. К тому ж баланду приносят в первую очередь. Раскладушка всегда под боком. Ни подъемов, ни отбоев нет. И фартовые не суются. Понта нет. Короче, не жизнь — малина!

—  

Шел бы ты со своим предложением! Уже в зэки меня списал паразит! — отвернулся Касьянов.

—  

Ну, не кипи, Федь! У меня в кочегарах старик канает уже сколько лет. Старожил, едри его в корень. Скоро девяносто лет исполнится ему, а помилования не дают и по амнистии никак не получается. Не подхо­дит статья.

—  

За что ж он «ходку» тянет? — поинтересовался Федор Дмитриевич.

—  

Леший его знает. Я в его дело не смотрел,— сознался Соколов.— Случается, в деле столько накру­чено, а потом оказывается, ни того взяли! Настоящий преступник на воле дышал. Да и что может дряхлый дед? — отмахнулся Соколов.

— 

Это о Кондрате? — спросил Егор.

—  

Ну, да! Наверное, ты видел его. Он единствен­ный в зоне носит бороду. Говорит, что все мужики в его роду бороды носили, и он не даст ее сбрить. Ну, да зачем деда обижать? Хочет, пусть носит. Она никому не помеха. Верно говорю? — повернулся Александр Иванович к Егору.