— 

Кто их знает,— засомневался Егор.

—  

Не веришь? А зря! Там у вас сидят и те, кто, испытав на себе такое, убили насильников, а вместо оправдания получили сроки. Разве это правильно? Или лучше было бы остаться в изнасилованных? Конечно, нет! Вот и попадись к ним в руки такой, что сделают? Да круче воров расправились бы! В котлету измесили б! Бабы не прощают надругательства и осквернения. А уж как отомстить, придумали б. Этот приговор дураку вынесла зона и сразу привела его в исполнение,— усмехнулся Александр Иванович и вспомнил,— конеч­но, в вашу зону его не взяли бы. Своих паскудниц хватает. И насильницы имеются. Знаешь о них?

— 

Мимоходом слыхал...

—  

Ученицы восьмого класса прижучили ночью ти­пографского сторожа. Дедок дежурил у себя на рабо­те, а эти ввалились и требуют: «Дед, ломани!». Стари­ку годков сорок бы с плеч, за подарок воспринял бы их предложение. Самому не уламывать, не тратиться на шоколадки, не искать, сами предложились. Но в том- то и дело, что возраст уже не тот. И в портках вместо стали сплошной мох вырос. Ему не только троих де­вок, свою бабку нечем стало радовать. А школьницам все нипочем. Завалили деда на раскладушку и пове­сили замок на яйцы. Тот не своим, дурным голосом вопил от боли. Но девки плевали на его крики. Спра­вили свои дела все трое и, выкинув ключ от замка, ушли по домам. Как старик додышал до приезда «нео­тложки», даже врачи удивлялись. Сняли замок, а дед еле живой. За стенку цепляясь, целый месяц ходил. И теперь даже на родную бабку не смотрит.

—  

А насильниц как нашли? — спросил Егор.

—  

Через неделю всех достали. По описаниям ста­рика. Оно хоть и город, но всяк человек у милиции на виду. Так поверишь, их даже в зале суда ровесники подбадривали и называли продвинутыми и крутыми.— Вот ни хрена себе! — изумился Платонов.

—  

Чему удивляешься? Теперь пацаны-первоклаш­ки знаешь чем грозят учительнице, когда та в днев­ник двойку ставит? Ну, да! Ты прав в предположении, в очередь ее огулять всем мальчишечьим составом класса! Так-то вот. А ведь они еще дети! Здесь же — здоровый лоб, бугай, можно сказать. Ворюги забазарили с ним по фене, он — ни в зуб ногой. Посчитали, что «утку» подсунули. Сам не расколется, решили тромбануть. Так и урыли дурака! Оно, может, и к лучшему, что все так вот кончилось. Одной опаской в городе стало меньше. Ну, а ты прости меня. Я и сам не ожидал такой развязки,— вздохнул Соколов.

—  

Как теперь со стариками говорить? Для нас он дурак, для них родной сын.

— 

Я сам с ними встречусь, потолкуем. Думаю, они меня поймут правильно и согласятся.

—  

Послушай, а как же те, кто убил дурака? Неуже­ли простишь без последствий? — спросил Платонов.

—  

Отправлю их на деляну. Лес будут валить. В этом месяце в тайге двоих потеряли. Одного деревом на­смерть придавило, в лепешку расквасило, второго рысь порвала. Я ж людей на деляне меняю. Месяц одна бригада на заготовках, вторая — на подготовке: сорти­руют и ошкуривают, складывают сортименты в шта­бели, готовят к отправке на суда. Ты сам все видел и знаешь, что работы в лесу зэки боятся. Тайга средь них сама отбор проводит. Вот и пошлю тех двоих на годок без замены. Тебе ведомо, там и месяц выдер­жать — подарок. А за год совсем послушными и тихи­ми станут. Иного выбора нет. Дальше их посылать уже некуда,— умолк Александр Иванович.

— 

Что ж, случившееся не исправить! — согласил­ся Платонов.

Когда Егор пошел проводить Соколова до двери, теща и дочь уже спали. Лишь на следующий день рас­сказал им о случившемся.

Мария Тарасовна ликовала:

—  

Получил свое козел! Знать, в тюрьме не без по­рядочных людей, коль за нашу девчонку вступились. Нет больше полудурка, и говорить не об чем!—улы­балась бабка.

— 

А как же я теперь? — растерянно спросила Ольга.

—  

Копить будем. Иного выхода нет,— понурился Егор и только тут приметил краешек письма, торчав­шего из газет, пришедших сегодня.— Письмо! —указал на конверт.

Ольга ловко выдернула его и сказала, смеясь:

—  

Это мне! От мамы!

Девчонка прижала письмо к себе, пошла в комнату, пританцовывая.

Мария Тарасовна, поджав губы, ушла на кухню, по­звав за собой зятя. Они пили чай, тихо переговарива­лись, ожидая Олю. Что ей написала мать? Но девчон­ка не торопилась. Из ее комнаты не доносилось ни звука. Лишь к вечеру она вышла в зал задумчивая. Оглядела обоих и сказала:

—  

Ну, вот и все решается само собой.

—  

Ты это об чем? — не поняла Мария Тарасовна.

Егор отошел к окну, смотрел на улицу, людей, про­ходивших мимо. Он понял все, едва глянул на дочь. Слова стали лишними.

Но Ольга не поняла, не почувствовала. Ведь са­мые безжалостные из всех — это родные люди. Толь­ко они, зная самые больные места, бьют по ним, не щадя, без промаха.

—  

Вобщем, я решила и уезжаю к ней. Конечно, на­совсем. Постараюсь не возвращаться. И если вы хоть немного желаете мне добра, то препятствовать не бу­дете. Я устала жить в нищете. У меня всего в обрез. И мне хочется стать врачом как мама, а у тебя нет денег, чтобы оплачивать учебу. Да и как пойду на за­нятия в институт вот в таком тряпье? Теперь даже чучело лучше одевают. Может, в ваше время горди­лись честностью, порядочностью, зато теперь таких называют лохами, отморозками. Вы вконец отстали от жизни и дышите как пещерные ископаемые. Огляди­тесь, потоп давно прошел! Вы не только в другом веке, но и в иной эре!

—  

А можешь без насмешек, сопливый змееныш? — не выдержал Егор и повернулся лицом к дочери, за­метно побледнев.— Здесь, в нашей семье, никто нико­го не удерживает силой. Хочешь к матери, поезжай! Но не смей унижать нас с бабулей. Не за что! Мы делили все поровну, хлеб и тепло. В том ты не знала отказа. Одно не смогли вставить — совесть, а может, душу. Только жизнь штука скользкая, погоди хвост под­нимать. Неровен час за него поймают, а я уже не при­му, потому как предавшая однажды способна на лю­бую подлость, потому что нет добра в твоем сердце. Впрочем, чему удивляться, яблоко от яблони недалеко падает...

— 

А что про меня Тамарка пишет? — словно про­снулась Мария Тарасовна.

—  

Привет передала! — ответила Ольга сипло.

—  

И все? — потекли по щекам женщины слезы. Уж как старалась их сдержать, но не вышло.— Иль она загодя схоронила меня? Это как же так? Ровно бар­боску кидаете? Куда мне деваться, коль свои кровные отворотились? Кто я Егору нынче? Вы о том подума­ли, две бесстыжие? Ведь я ради вас свой дом про­дала, думала, что в семье до гроба останусь. А вы так-то? Негодяйки!

—  

Я при чем? Мама о твоем переезде словом не обмолвилась. Не могу самовольно за нее решать. Да и билет теперь в крутую копейку обходится. Если бы­ли б у меня свои деньги, вопросов не возникло!

—  

О чем спорите? Опять деньги? Ну, могу одол­жить у своих тебе на билет, но тебя там не ждут. Иначе позвала бы! Не злись, мать, ты там лишняя, а почему, мы оба понимаем. Нового зятя станешь со мною срав­нивать, а те сравнения, чую, не в его пользу. Вот и от­секла заранее, чтоб никого не злить. Ведь вот заметь, она зовет, а он отмалчивается. Такое не с добра, что­бы потом к нему претензий не было. Тамарке есть чем упрекнуть Ольгу, мол, сразу со мною ехать отказалась, потом с отцом не ужилась, уехала, теперь в моей се­мье не по кайфу, мол, не пора ли к себе присмотреть­ся? С тобой такой разговор не получится. Ты — взрос­лый человек и сможешь дать отпор за себя, сказав всю правду Ты на это имеешь право, а потому тебя боятся. Не зовут, чтоб новый муж, задумавшись, саму не выкинул.

—  

Егор, милый, но ведь она—дочь мне!

—  

Мне ли о том не знать? Но разве я за все годы хоть раз упрекнул Вас Тамарой?

—  

Нет. Грех говорить лишнее! — вытерла слезы со щек.

— 

Так чего плачешь, мам? Иль невтерпеж к Та­марке? Соскучилась по ней?