Ольга, понурив голову, пошла спать. Она поняла, отца не переломить.

—  

Нынче уж не насмелится по потемкам к подру­гам бегать. Дома будет сидеть. Я ее делами загружу так, что не соскучится. Пора в хозяйки выводить. Оль­га давно не ребенок. Пусть и она о семье радеет. Иначе не получится с нее путевая баба!

На следующий день, вернувшись с работы, Плато­нов увидел отмытую, помолодевшую квартиру, улыба­ющихся дочь и тещу. Они были очень довольны друг другом.

—  

Мам, Оля, поговорить нужно,— позвал обеих на кухню и сказал дочери,— знаешь, кто на тебя вчера напал? Местный псих. У него официальный диагноз и медицинская справка имеются, потому судить не мо­гут. Он не отвечает за свои поступки из-за болезни. В психушку его тоже не берут, там перебор. Больных втрое больше положенного.

— 

А как теперь? — ахнула теща.

—  

Мы можем устроить ему отсидку у Соколова, в виду его общественной опасности. Вчерашнее всех мужиков потрясло. Нашли родителей дебила. Они не удивились. Этот случай, оказывается, далеко не пер­вый. Долго спорили, что с ним делать? Соколов не сможет долго держать его у себя. До первой проверки. Зэкам плевать на диагнозы и справки — натянут его всем бараком, до утра в жмуры откинется. Тут родители хай поднимут. Пусть идиот, кретин, а все же свой сын. Нач­нут жалобы писать, тогда докопаются до диагноза и пометут всех. Короче, сами нахлебаемся с ним.

— 

Что ж делать? — спросила теща.

—  

Родители предложили свой выход. Они опла­чивают Оле моральный ущерб, а своего недоноска увозят к дядьке-леснику в тайгу, на север Сахалина, за многие сотни километров, навсегда, без возврата в город.

— 

А почему раньше так не сделали?

—  

Те потерпевшие взяли деньги и не настаивали на наказании. По-моему, даже обрадовались бы по­вторной встрече. Я настаиваю на его изоляции. В тай­ге он ни для кого не будет опасен. Она и дурака при­мет. Если там погибнет, никто за него отвечать не бу­дет. Согласны?

— 

А сколько заплатят? — покраснела Ольга.

— 

Ты уже не дитя! — прищурился Егор, смеясь, и ответил,— хватит одеть тебя как куклу! И, главное, без огласки. Как ты хотела.

—  

С ума посходили люди! Одумайтесь, пока не по­здно! Да разве мыслимо такую подлость за деньги про­стить? Совесть у вас живая или сдохла?—уперлась руками в бока Мария Тарасовна и, покраснев до корней волос, соскочила со стула, остановилась напротив зятя, заговорила возмущенно, - чего ж родители того дурака не отправили его в тайгу после первого слу­чая? Ждали, когда повторит свою шкоду? Иль у них деньги мешками из-за печки растут? Кому веришь? Брехня! Откуда у стариков такие «бабки», чтоб пога­сить моральный ущерб троим потерпевшим, да при том содержать дурака? Любой мало-мальски разум­ный человек давно отвел бы дебила к докторам и упросил бы кастрировать его! Это единственно вер­ное решение, которое защитило б всех от повтора. И тебе надо было такое потребовать, а не деньги. Где у тебя уверенность, что завтра тот дурак не поймает Олю в подъезде и не сотворит свое задуманное? Мало что они тебе наобещают? Ведь ишак не только изна­силовать, но и придушить в подъезде сможет. Докажи, что он утворил такое, коль за руку не поймал? А тот со зла отчебучит, из-за денег! Сам говоришь, ровно дурь на него накатывает, а не сидит в нем постоянно.

—  

Погоди, мать, остановись! Чего взъелась рань­ше времени? Я сказал о предложении, а уж как ре­шим, это наше дело,— остановил Егор поток упреков.

Теща окинула Ольгу непримиримым взглядом:

—  

В мое время девичьей честью больше дорожи­ли и никогда не согласились бы продать ее ни за ка­кие деньги! Она у тебя одна на всю жизнь!

—  

Прикольная ты, баб! Будто только что из пе­щеры вылезла. Оглядись! Уже другое время. Теперь без денег и положения в обществе я никому не нуж­на. А над девственностью лишь глумиться станут, скажут, что никому не нужна была. Теперь выходить замуж девственной считается позорным,— усмеха­лась Ольга.

—  

Чего? И это ты, гнида недоношенная, мне, род­ной бабке, такое сказываешь? Хамка неумытая! Да как смеешь такое вслух лепить? — взялась за каталку, но Егор вовремя удержал тещу.

Он вырвал каталку из рук тещи, вытащил дочку из- за двери и заговорил глухо:

—  

Выслушай, мать, и не кипи понапрасну. Ольга тебе правду сказала. Горькую, но правду! Тяжело с нею смириться нам с тобой, но день сегодняшний уже не вчерашний. Дочь ни в чем не соврала и не виновата, что время все поставило вверх ногами. Теперь деви­чья непорочность не ценится. Она давно осмеяна, из достоинства стала недостатком.

— 

Ты откуда знаешь? — прищурилась Мария Та­расовна.

—  

Не забывай, где работаю, в женской зоне! Там так просветили, вам и не снилось. Все узнал. И не ори на дочь, не она придумала новые веяния. Поэтому со­ветуюсь с вами обеими, как лучше выйти из ситуации.

—  

Конечно, лучше взять деньги и навсегда тихо расстаться с козлом,— ответила Ольга.

—  

Не надо денег! Мы не продаемся! Нехай кастри­руют гада, а тогда он нам не страшен! — вставила теща.

—  

Ошибаешься! Лишившись яиц, он до конца жиз­ни станет мстить и выслеживать всех нас. Такую поте­рю, хоть и дурак, не забудет. С деньгами ему расстать­ся проще. А вот кастрировав, наживем лютого врага.

— 

Так и под суд его отдать! В тюрьме он быстро позабудет, зачем яйцы росли. Там заставят поумнеть! — не сдавалась баба.

— 

Я же много раз говорил, что справка ограждает его от судебного преследования.

— 

Пусть заберут в дурдом до конца жизни.

—  

Говорю еще раз: там буйными перезабито. Теми, кто топоры и ножи из рук не выпускают. Могут семьи погубить.

— 

Что ж теперь? Пусть насилует всех подряд? — негодовала Мария Тарасовна.

— 

Увезут его в тайгу,— терял терпение Егор.

Этот спор прервал внезапный звонок в двери. Все

трое переглянулись от неожиданности. Глянули на

часы: шел второй час ночи. Кто бы мог быть, чтобы без предупреждения прийти в такое время?

—  

Кто? — спросил Платонов, подойдя к двери.

—  

Открой, Егор! Это я, Соколов,— услышал знако­мый голос.

Александр Иванович извинился, войдя в прихожую, за поздний визит.

—  

Глянул, у вас свет горит. Решил, дай зайду, чем по телефону о таком трепаться! — поздоровался с Ма­рией Тарасовной и Ольгой.— Я к тебе ненадолго. Да­вай на кухне поговорим с глазу на глаз,— предложил Егору.

Платонов взглядом попросил своих перейти в зал. Сам закрылся с Соколовым на кухне.

—  

Неприятность у меня, Егор. Твой придурок в жмуры свалил! — сказал, качая головой.— Я ж его в са­мую спокойную камеру поместил, к ворам, которые ни­когда не прикоснулись бы к нему из брезгливости. Ду­рака не стали бы петушить, пальцем к нему не при­коснулись бы. За других не уверен! У воров даже свободная шконка имелась. Придурку на нее указали и предупредили, что он тут ненадолго, дня на три, пока все выяснится. Сам пошел в кабинет. Я даже не тре­вожился. Никто из нас не обронил ни слова о преступ­лении. Охрана тоже ничего не знала. И вдруг звонок по внутреннему в десятом вечера, мол, уберите жмура из камеры. Охрана сказала, кто накрылся, а вот как случилось, не могли сразу расколоть. Только потом выдавили суть,— побагровел Соколов.— Видишь ли, фартовым западло канать вместе с чокнутым. Они вытрясли из него, за что тот влетел на зону. Не сами тыздили, при них как всегда сявки. Те и постарались, ни одного целого ребра не оставили. Дурак, понятное дело, не хотел колоться, понимал, что ему светит. Но от своего не слинял. Охрана не услышала, потому что дураку кляп в пасть загнали. И не только в пасть, а всюду, чтоб шорох не поднялся раньше времени.

Сявки обронили, что где-то под конец псих сломался и вякнул про все. Тут уж говорить стало не о чем. Воры приказали ожмурить. Теперь он в морге. Что говорить родителям? Нарушены все договоренности, но, как сам понимаешь, мы не виноваты. В вашей женской зоне бабы в клочья разнесли б его.