—  

Одно ты верно подметил: на эту должность толь­ко посадить могут. Я ж тогда с войны вернулся. Без ног. Ну, кому нужен? Здоровые мужики без работы му­чились. Тут же хоть с моста вниз головой. Пенсия ко­пеечная. Стал обузой для семьи. Мало того, что кор­мить и лечить, еще и ухаживать за мной надо. Ну, совсем облом. Может, порешил бы тогда себя. Но мамка почуяла, угадала сердцем и на секунду одного не оставляла. Настырная, пробивная, она сумела до­биться, чтобы мне сделали протезы. Заново учила хо­дить. Уж сколько шишек и синяков получил поначалу. Мамка все сглаживала, где уговорами, где шуткой. Друзей моих, афганцев, пристыдила и вернула. А ког­да увидела, что с помощью ребят на ногах хорошо держаться стал, пошла к военкому, к начальнику ми­лиции. Стала писать жалобы. Так-то вот и вызвали в милицию, к начальнику. Он предложил эту должность, а я согласился, потому что выбора не имел. Тут же хоть какой-то заработок. Начальник милиции был уве­рен, что не потяну, не справлюсь. Зато мать жаловать­ся перестанет. Ничего он мне не рассказал, никаких советов не дал. Одно у него напутствие имелось: «Иди, вкалывай себе на хлеб». Поначалу я не хуже тебя на все бараном смотрел. А бабы это подметили, что но­вый, неопытный, попытались воспользоваться. А уж сколько их пыталось затянуть на себя! Конечно, не без корысти. Я в то время, после войны, молодым был, горячим и голодным, но нужно было уметь сдержать себя. У меня получилось. А бабы, случалось, в каби­нет врывались. Иная повалится на дорожку, истерику изобразит, вся корчится и орет: «Хочу тебя! Если не хочешь меня—убей, чтобы не мучилась!» Бывало, прямо на шею прыгали. Я терялся, хотя войну прошел. Язык не поворачивался грубить женщине, но с колен скоро научился стряхивать. А когда узнал, какими бывают бабы, все стопоры как рукой сняло. И уже ни одна не пытается тормознуть, не прыгают и не заигры­вают, не грозят и не зовут. Знают, ничего им не обло­мится. Не вгонят в краску, не заставят заикаться от растерянности. Сколько пакостей они мне устроили, счету нет. Прибудет какой-нибудь проверяющий из про­куратуры, они жалуются, что я кое-кого домогаюсь. Тот следователь ко мне с претензией, мол, сам срок схло­почешь, подумай над своим поведением. Я, понятное дело, спрашиваю, кто сказал, где жалоба? Он в ответ: «Уговорил, что побеседую с тобой. Если было б заяв­ление, я к тебе уже меры принял бы». «А ты не уте­шай! Пусть напишут! Мне даже интересно, кому стук­нула эта идея в башку? Я не только домогаться, не прикоснулся ни к одной. Мысли не допускал о близо­сти. Пусть бы лучше в Афгане все с корнем вырвало!» По делам знал, кто в зоне наказание отбывает Конеч­но, имелись как теперь те, которые в зону ни за что попали. Но большинство совсем другие! Редкостные паскуды и сволочи. Их не сажать, отстреливать нужно как зверюг. Все равно таких ничто не исправит, даже могила! Скольким они искалечили жизни, счету нет!

—  

Это Вы о наших женщинах? — удивился Егор.

—  

Конечно!

— 

Хотя не странно! Я некоторые дела вчера гля­нул, так наткнулся на такое! Не всякий мужик утворит, не согласится пойти на ту мерзость ни за какие «баб­ки». А вот бабы...

—  

Всякие есть и среди них. Человеческое стадо гадами богато! — вздохнул Касьянов и, тяжело охая, встал, подошел к самой воде. Он смотрел на лунную дорожку, таявшую в тумане.

Что виделось ему? Что вспоминалось?

Никто из мужчин не уснул в ту ночь. Соколов долго спорил о чем-то со своими ребятами. Федор Дмит­риевич и Егор сидели у моря молча, думая каждый о своем.

Ранним утром за ними приехала Ирина и развезла мужчин по своим зонам.

Едва Касьянов с Платоновым вошли на террито­рию, дежурный по зоне подошел. Федор Дмитриевич по лицу понял, что-то случилось, и внутренне сжался.

—  

Серафима повесилась,— сказал срывающимся голосом дежурный.— Банщица, там в бане и повеси­лась. Перед отбоем хватились ее. При ней записку нашли. Она у Вас на столе лежит.

—   

Кого в смерти обвинила?

—   

Саму себя. Посетовала, что прожила впустую. Устала от ненужности и одиночества. Решила уйти, пока не состарилась, тогда мог страх появиться. Никогда никому не говорила о задуманном, поэтому все неожи­данно случилось. Была и вдруг ее не стало,— пожал плечами дежурный по зоне и, указав на мрачную, по­темневшую баню, добавил,— она и теперь там. Не знаю, куда определить? А бабы теперь уже базарят, что не пойдут мыться в баню. Симки будут бояться.

—   

Когда живой была, ходила, жила среди них, из­водили ее все. Теперь, когда Серафимы нет, они испу­гались! Тогда не стоило обижать человека, может, и те­перь совесть за пятки не кусала бы. Да и прикиды­ваться не стоит: наших баб испугать непросто.

—   

Федор Дмитриевич, на складе драка! Я уже со­общил охране!

Касьянов торопливо поднялся в кабинет.

Уже много позже от сотрудниц отдела узнал Егор, что случилось на складе.

Женщины выгружали из бортовой машины мешки с продуктами: сахар, муку, макароны и крупу. Все шло нормально, пока одна из зэчек не наступила на ногу приемщице. Та, взвизгнув от боли, дала пинка. Насту­пившая с мешком сахара на плече пропахала лицом по полу склада, положила мешок, а на обратном пути въехала в зубы кулаком своей обидчице.

Драка завязалась мигом. В ход пошло все, что по­пало под руки. Первым делом ухватили лопаты. Их на складе имелось нимало. Надежные, тяжелые, они за­ходили по головам, спинам, по животам, по всему, что было доступным и осталось незащищенным. Послы­шался первый вой: кому-то рассекли голову. Это при­дало азарт, драка становилась все свирепее. Вот уже трое зэчек валяются на полу под ногами дерущихся. Их не оттащили в сторону, по ним топтались ногами, о них спотыкались, матерясь.

—  

Я тебе, сука, всю шкуру до жопы спущу! — гро­зила одна зэчка другой, залепив той лопатой в лицо. Та не устояла на ногах, отлетела к мешкам, захлебы­ваясь кровью, изо рта у нее посыпались выбитые зубы.

Две здоровенные бабы придавили в углу несколь­ких зэчек и уже собрались поприжать их вилами, как на склад ворвалась охрана. Она не стала вникать, кто из дерущихся прав, кто виноват. Всех до единой уло­жили на пол, а затем по приказу начальника зоны от­правили в штрафной изолятор. Но не только двухне­дельную отсидку в «шизо» получила каждая, на целый месяц их лишили свиданий с родными, почты и права отоваривания в ларьке продуктами за свои деньги.

—  

А если какая-нибудь умрет в «шизо»? — неволь­но дрогнул Платонов.

—  

Их всех врач осмотрел после драки, сказал, что опасного для жизни нет ничего. Просто возбудились бабы. Слишком хорошо живут, вот и дала выхлоп из­быточная энергия. Им даже полезно посидеть в «шизо». За все время устроить разгрузочные дни даже полезно.

Женщины в отделе смеялись над наказанными зэчками:

—  

Ну, и рожи у них! Все перекошенные, синие, опух­шие! Смотреть жутко. Зверинец, а не зона!

—  

А ты в цехе хоть раз была? Вполне приличные женщины. Все умыты и причесаны, каждая занята сво­им делом. Никаких хождений по цеху, ни одного слова. Как роботы работают. Только руки мелькают. Все в оди­наковой спецовке, в тапках. Мне они на одно лицо показались. В цехах им не только поругаться, передо­хнуть некогда.

—  

Зато и зарабатывают неплохо. На воле они вряд ли столько получат в своих деревнях.

—  

Воля, она и есть воля! Ни в одном, так в другом месте человек устроится.

—  

Но не тот, у кого в паспорте отметка об отбытом сроке стоит.

—  

О чем ты? Теперь все в институты бросились. К станку на завод силой не затянешь. Да и мы, если б не заочный юридический, за который громадные день­ги платить приходится, никогда бы тут не мучились. Сиди целыми днями как пенек, читай их хреновину. Хоть бы одно умное письмо попалось, а то — сплош­ная галиматья. Неужели они от зоны отупели? Хотя и с воли им такое же приходит. Вот послушайте перл: «Привет тебе, Хроська! В какой раз отписываю, а ты ни словом не растелилась, старое корыто! Аль дожи­даешь на свиданье? Но где возьму деньги, чтоб зая­виться в тюрьму. Туда, как слыхал, с порожними рука­ми завалиться совестно. Навроде, должон гостинцев привезти, а кто меня угостит на стари? Я все ж мужик, отличье от скотины имею. Работаю, когда тверезый и держут ноги. Ты не серчай, корову нашу я продал. Вот только не помню, куда подевались деньги? Но, глав­ное, что сам живой! Что ни брехни, а мужик при избе надобен. Я еще хоть куда. Весной огород посадил. Картоха взошла хорошая. А луку мало. Квелый он, весь в меня. С хозяйства у нас осталась телка, да куры с петухом. Клюют меня, когда забываю зерно насы­пать иль воды налить. Ну, еще кот. Тот без молока вовсе захирелся. На нашего пса кидается. Совсем ослеп от стари. Как и я, тебя с Нюськой сослепу спу­тал. Это ж надо так-то! А и ты. Дура стоеросовая, зачем ей глаз вышибла? Вот и сидишь нынче. И я маюсь, вовсе высох весь. Некому меня накормить, помыть и обстирать. Совсем не можно так жить. Вон нашего кобеля суки всего вылизали. А я в непотребных, нико­му не нужных маюсь. И когда твой срок изойдет? Си- лов боле нету никаких. Я ж на Нюську ужо не гляжу. У ей один глаз, второй платком завязан. За это на тебя поныне вся деревня зудит. Ругаются и клянут, что бабу изувечила. Мол, надо было меня, старого, на одну цепь с кобелем привязывать. Во, до чего додумались прохвосты. Выйдешь с тюрьмы, вдвух жить будем. Водиться — не с кем. Хватит! Надоели поучатели. Слышь, Хроська, дура толстожопая? Ты не жди с го­стинцами, сама домой скорей завались. Не могу я дом и хозяйство кинуть на чужих. Оно хочь жид­кое, едино свое. А ты к начальнику своему сходи. Упади в ноги да поголоси. Может, и сжалится, отпу­стит пораньше, пожалев меня, сиротину старую и об­лезлую».