– Вобля!

Когда оно присело, то оказалось солдатом, стоящим на посту. Поверх меховой куртки на него был надет совершенно негнущийся овчинный тулуп в пол.

Теперь-то я понимаю, насколько для него тогда было «Вобля!». Потому что когда ты стоишь на посту на береговой границе, а дальше только море, то появление трехлетнего самостоятельно одетого младенца может стать неожиданностью.

И парень бросил свой пост. Да-да, об этом умолчали впоследствии, но пост он бросил, схватил меня в охапку и бегом кинулся к складу. Мне было хорошо – сразу стало спокойно, перехотелось плакать, мой конь тяжело дышал на ходу, и от него распространялись волны тепловой энергии. И мы прибежали к складу.

А там – родители чинно-благородно ходят между полок, отбирают пайковые продукты. И тут такое.

Надо сказать, я думала, что они обрадуются мне. Давно ведь не виделись. Но они почему-то оба помрачнели лицом, меня опять схватили в охапку и понеслись домой.

Дома нас ждала удручающая картина. Вместо светлой, жарко натопленной комнаты мы попали в помещение, где на печке лежал небольшой сугроб, а вьюга мудрила в углах небольшие, но очень красивые снежные бурунчики. Собака, обидевшаяся на жизнь, забилась под кровать и отказалась оттуда выходить.

Первым делом, конечно, окно заткнули подушкой и сверху прибили ватное одеяло.

Вторым делом выпороли меня. Ремешком от моей шубки. Прямо по ватным штанам. Было не больно, врать не буду, но очень обидно. Объясните, за что? За что такая несправедливость? И пусть мне потом растолковывали сто раз, что я могла и не найти на своем пути того солдатика, и что нужно задействовать вертолет, чтобы доставить туда даже кусок стекла, поэтому стекло получается не просто золотое, а пла_{тиновое, – побуждения-то у меня были самые лучшие! Это был единственный раз в жизни, когда родители применили ко мне макаренковский метод. Зато вот мне уже за сорок, а я помню все это, как будто меня пороли вчера.}

Теперь немного про часть. Я очень хорошо помню повара – меня отправляли к нему за хлебом. У повара был огромный нож, он потрясал им над головой и говорил:

– Вот сейчас я из тебя котлет наделаю! – Это он так шутил.

На самом деле был добрейшей души человек и всегда к моему приходу припасал что-нибудь вкусненькое.

А еще помню, как мы ходили в казарму в кино. Там натягивали простыню. Перед выходом из дома, если на улице было очень холодно, меня дополнительно, вместе с шубкой и валенками, заматывали в тюк из одеяла. Так и шли. А я ехала. Потом смотрели кино, сидя на солдатских койках, на которых кое-где спали пришедшие с дежурства солдаты.

Да, в части пытались содержать домашних животных и привезли туда на вертолете свинью. И даже приставили к ней солдатика, всей работой которого было кормить эту свинью и убирать за ней. Но солдатик оказался патологически ленив. Убирать он за свиньей не убирал, ну да и бог бы с ним, потому что дерьмо замерзало буквально на лету, но ведь и кормить он ее тоже забывал. Поэтому свинья сначала отрастила себе шубу. Потом похудела до состояния топ-модели, потом начала жрать уголь из угольной кучи. Естественно, топить парень тоже топил в свинарнике через раз, но уголь на сугрев свиньи выдавался регулярно.

Наконец несчастное животное не выдержало таких издевательств. В отчаянии «графиня, рыдая, бежала к пруду…», потом в изящном прыжке перепрыгнула полутораметровый забор и наметом скрылась в тундре.

Через какое-то время нашли ее череп. Остальное растащили песцы.

Темка богатейшая. Потому что собаки на Севере есть всегда. У нас жила Муха – черная лайка с белой грудкой. Очень умная, чистоплотная, вежливая и страшно кокетливая. Гордилась тем, что ее впускали не только в предбанник, но и в комнату. Строила глазки сразу двум кобелям, но не давала ни одному. В благодарность за то, что мама ее кормит, а также подбрасывает кое-что ухажерам, подкармливала и маму тоже. Вот представьте, выходит мама на крылечко, а там лемминговые трупики лежат ровными рядами – собаки позаботились.

(Справка. Лемминг – тундровый хомяк. Шустрый. Когда понимает, что хрен ему убежать от настигающей его собаки, падает на спину, со страшной скоростью шерудит над собой всеми лапами, скалит два здоровых передних зуба и верещит, как сигнализация у «мерседеса».)

Один из Мухиных ухажеров назывался Вулкан и был размером с хорошего пони. Появился он в части немного потрепанный, с обрывком веревки на шее. Подойти к себе не давал, во всяком случае, взрослым. Но лично у меня воспоминания другие. Когда я подросла, то стала рассказывать родителям, что в детстве очень расстраивалась, потому что залезала на Вулкана с табуреточки, но удержаться на нем было сложно, и проехать мне на нем удавалось максимум метра три. Родители в панике закрывали глаза и предпочитали мне не верить. Но мы-то знаем правду?

Там же я получила опыт первого ужаса. В часть приехали ненцы на собачьих упряжках. Продавать песцовые шкуры и поделки из шкур оленьих – шапки, тапочки, унты. Первое и самое стойкое мое впечатление – очень вонюче. То есть входит человек в комнату – дышать нечем. Нет, я понимаю, что они моются два раза в жизни – при рождении и после смерти, да и отправлять естественные надобности в тундре могут только через отверстия в меховых штанах, а малицу ¹ если и снимают, то только верхнюю, в нижней так и спят, но вонь же несусветная. Причем она разукрашена позавчерашним перегаром.

Шкуры и вещи ненцы продавали не за деньги – на хрена в тундре деньги? Для расплаты нужно было иметь водку или спирт и консервы. Водка или спирт были только у моих родителей и у Таутвидаса, потому что остальные выпивали все сами. Таутвидасом звали офицера литовской национальности, с которым мой папенька играл в шахматы вместо принятия на грудь спиртных напитков. Та северная дружба оказалась настолько сильна, что длится уже (не пугайтесь) сорок лет. Потому что как же забудешь человека, с которым на пару гулял полярным летом по единственному в поселке деревянному настилу перед марширующей ротой солдат. Папенька с Таутвидасом были в домашних тапочках и шли походкой расслабленной, от бедра, а солдаты пели: «…Командиры впереди – солдаты в путь!»

И папа мой, Александр Васильевич, и Таутвидас были молоды и азартны. И для того чтобы, например, протащить телефонный провод из комнаты в комнату, они (внимание!) простреляли отверстие из винтаря.

Мама рассматривала песцовые шкурки. Ненец расхваливал товар и махал руками. Вонь нарастала. Войдя в состояние, близкое к обмороку, я попросилась погулять. Мама меня одела и выпустила на улицу. Сияло солнышко, снег искрился и блестел, а недалеко от крыльца стояли нарты. Собак не выпрягали, поэтому они отдыхали, свернувшись в клубок и закрыв хвостами носы. Была весна, тяжелое время, когда ненцы уже перестают кормить своих собак. И правильно, рыбы на них не напасешься. Весной они запросто могут и на леммингов поохотиться. Я, привыкшая к вседозволенности со стороны близживущего собачьего сообщества, поскакала к «собачкам» знакомиться. Вот тут они все и вскочили на лапы. И стали на меня лаять, страшно ощерившись и показывая огромные белые клыки. С места ни одна, правда, не сдвинулась, но мне хватило и этого. Я так испугалась, что даже заплакать не смогла. Смотрела и смотрела, как из милых пушистых друзей человека лезет и лезет наружу их звериное нутро.

А тетки иногда ходили в поселок в магазин. Когда хотелось какого-то разнообразия. Или ситчика расцветки «обхохочешься», или апельсинов, к примеру, завезут. За апельсинами они как-то пошли впятером – три бабы, маманя моя в том числе, и две собаки. Собачки, небольшие лаечки, решили прогуляться. А чтобы пойти за апельсинами, дамам нужно было взять с собой рюкзак, одеяло и кучу газет. Каждый апельсин заворачивался в несколько слоев газет, потом все это складывалось в рюкзак, утепленный изнутри одеялом. Идти приходилось всего ничего – пять километров до поселка да пять обратно.