Понял, о чем я мечтаю. Хочу увидеть, как ты будешь кормить. Ася, ты ведь будешь кормить своего олененка?..»

Завтра ненцы откочуют. Жалко. Но мы через пару дней тоже уйдем в тундру… Целую тебя в живот, в самую серединку».

Моя неприязнь к Геннадию Петровичу растет. Это ужасное чувство. И меня страшно мучает совесть. Он ни в чем не виноват. Он не виноват в том, что случилось у нас с Сережей. Мы с Геннадием Петровичем заключили что-то вроде общественного договора — с описанием круга обязанностей. Он полагал, что нашел во мне единомышленника, человека прогрессивных взглядов и высоких устремлений. Но сейчас я могла бы служить наглядным пособием для изучающих пренатальную психологию. Как яркий образец свернувшегося сознания.

К моему стыду, мне стали совершенно неинтересны чаянья человечества, проблемы нашего общества и гражданские ценности. Полнейшая деградация.

Существуют лишь две вещи, которые для меня по-настоящему важны: то, что у меня внутри, и Сережины письма.

Сегодня пришла мама, застала меня в трудах с реактивами и устроила Геннадию Петровичу скандал. Сказала, он ничем не отличается от фашистов, для которых беременность заключенной означала только одно: пора в печку. И никакие речи вроде того, что никто меня не вынуждает что-либо делать, это моя инициатива и мое решение, маму не убедили. В его возрасте и с его образованием, сказала мама, можно было бы догадаться, что живот у беременной женщины бесследно не рассасывается. В результате появляется ребенок. И если Геннадию Петровичу нужен ребенок-инвалид, пусть он и дальше поддерживает мою инициативу и предоставляет возможность часами возиться с химическими растворами-вместо того, чтобы гулять и дышать свежим воздухом. И вообще: пора задуматься о том, что будет дальше. Ребенка, между прочим, нужно купать. И он не может плавать в ванне вместе со страницами запрещенных книг.

Если Геннадию Петровичу до этого нет дела, то она заберет меня к себе.

Геннадий Петрович ответил, что не желает обсуждать что бы то ни было в таком тоне с посторонними. Не желает, чтобы кто-то вмешивался в его личную жизнь. Мы с ним сами решим, как нам жить и что делать. И в дальнейшем он не считает возможным появление мамы в своем доме.

Мама хлопнула дверью и ушла. Геннадий Петрович был очень раздражен.

Но сказал, что мама в чем-то права. И нужно пересмотреть некоторые сложившиеся формы нашей совместной деятельности.

По ритму, в котором приходят Сережины письма, я могу догадываться, что происходит в тундре. Бывает, писем нет целую неделю. Даже две недели. Значит, геологи «ушли на задание». Когда они возвращаются в лагерь, письма приходят почти каждый день, иногда по два письма — если он вдруг забыл вписать какую-нибудь подробность.

Вообще в Сережке, кажется, дремлет этнограф. Надо будет по возвращении предложить ему оформить свои полевые изыскания. Вполне может потянуть на монографию «Особенности родовспоможения у северных народов». С отдельной главой-про еще не освоенные в цивилизованном мире свойства тундровых мхов. Думаю, это будет свежее слово в отечественной науке.

И ведь, небось, пристает со своими расспросами к каждому встречному-поперечному — без всякого стеснения. Будто добытая информация о родах на нартах может сильно на что-то повлиять.

Вчера Геннадий Петрович говорит:

— Ася, письмо на ваше имя уже три дня лежит нераспечатанным. Это неуважение к корреспонденту.

Я написала Сереже, чтобы он посылал письма на адрес Влада.

Оказалось, Сережин дед действительно был этнографом. Довольно известным в своей области человеком. Изучал якутскую обрядовую практику. Поэтому и получил возможность встретиться с Сережиной бабушкой. Она там какое-то время жила в ссылке. Это была его идея, чтобы бабушка в день своей свадьбы надела платье в стиле девятнадцатого века. Ион раздобыл его в театре — выпросил у знакомого директора списанный костюм. Они были веселые люди — несмотря на свою сложную жизнь — и с удовольствием наблюдали вытянутые физиономии случайных свидетелей. Но те, кто давно знал Сережиного деда, удивлялись не этому. Просто загадка какая-то, говорил один его знакомый, почему он не сделал попытки отпраздновать свадьбу в соответствии с якутскими брачными ритуалами.

Людмила Александровна рассказывала и смеялась до слез.

А все волшебные свойства платья бабушка придумала из-за Сережкиных проблем. Из-за его тика. В подростковом возрасте он страшно комплексовал, считал себя уродом. Страдал, что никогда никому не сможет понравиться. И бабушка тогда подарила ему это платье — как воплощенную в ткань надежду. В глубине души она полагала, что никого не обманывает: выполнить все условия, приводящие в действие волшебство, казалось невозможным.

Кто ж знал, что все так получится?

Двойная жизнь невероятно меня угнетает. Во всем этом уже нет никакого смысла. Вместо поддержки Геннадий Петрович в моем лице имеет лишь жизненные осложнения. Изначально все представлялось совсем по-другому.

Глупейшая ситуация. Что можно сказать? «Извините, я люблю другого человека»? Но разве между нами когда-нибудь шла речь о любви? И если это не было основанием для совместной жизни, как может послужить причиной для отказа от нее?

Я сказала, что потеряла всякий интерес к просветительской миссии. И что же?

— Ася! В вашем положении это вполне естественно. Конечно, я иногда бываю несдержанным и раздражительным, но я понимаю, что такое законы физиологии. Телесные потребности, к сожалению, порой выступают на первый план, и не всегда возможно изменить ситуацию волевыми усилиями. Вы не всю жизнь будете беременной. И то, что в вас заложено, в конце концов пробьется наружу.

Теперь уже никто не принимает меня за толстую девочку. Врач считает, что я недобираю в весе, но мой живот кажется мне огромным. Просто загадка, как это все там устроено. Нашла у Геннадия Петровича на полке учебник по анатомии. Совершенно неубедительное чтение. Мол, все дело в эластичности тканей. А по-моему, это похоже на то, как если бы черная дыра вывернулась наизнанку.

Я поняла выражение «нутряная тоска». Я не просто скучаю или грущу-я тоскую по Сереже. Изнуряющей, болезненной тоской. Будто все внутренности свиваются в тугой жгут.

Иногда мне кажется, что если я сейчас-вот прямо сейчас — не почувствую на своем животе его руку, у меня внутри начнет кровоточить.

Для спасения я прибегаю к дикому средству — кладу на живот его письма.

Чем больше живот, тем чаще приступы тоски.

Я долго собиралась с духом и все-таки решила сказать Геннадию Петровичу, что это не его ребенок: когда он уезжал, я неделю жила с Сережей. Поэтому он не несет никакой ответственности ни за мое нынешнее состояние, ни за будущее ребенка. Я чувствую, что сейчас только мешаю ему: пользы от меня практически никакой. И, наверное, всем будет лучше, если я перееду к маме.

Геннадий Петрович повел себя очень странно. Он сказал, что отцовство можно установить только с помощью генетического анализа. И что он никогда не брал с меня никаких обещаний в супружеской верности. Брак для него-чистая условность, некоторая форма компромисса с действительностью. Мы свободные люди и выстраиваем отношения с половыми партнерами по удобной для себя схеме.

Для него было важно другое — близость по духу, общность устремлений. Я не могу отрицать, что это между нами было и, он надеется, не совсем исчезло. Он очень ценил и ценит мое присутствие в своем доме. Его бы сильно расстроило, если бы я, под воздействием излишних эмоций и плохого самочувствия, вдруг совершила необдуманный поступок. Он очень просит меня остаться…

Меня стали мучить страхи. В общем-то, это естественно — в таком состоянии. Но если кому рассказать, меня засмеют. Мне является кукла Мальвина.