И сердце мое — свидетель твой.

И горький воск души моей,

И слезы мои, и счастье мое».

— Ты ходил на охоту? Или стрелял по мишеням?

— Не с-смейся. Т-ты п-понимаешь, что это значит?

«И если ты сумеешь зажечь на небе звезду…»

— М-может б-быть ре-ебенок. То есть он б-будет. Я знаю.

«То свет твоей звезды я спрячу в глубине…»

— Сережка, ты фантазер и придумщик. А прикидывался материалистом.

— Ре-ебенок — это очень ма-атериально. Г-глазки, ручки, н-ножки.

— Сам ты глазки-ручки.

— Ну да. И эти с-свои д-достоинства я п-передам ему по-о наследству.

— Ты считаешь свои глазки достоинством?

— А разве н-нет?

— Мамочка! Ты звонила? Да, я хорошо себя чувствую.

То есть чувствовала себя хорошо. Я прекрасно себя чувствовала — вот до этой самой минуты. До того момента, как ты сказала:

— Геннадий Петрович вернулся. Он тебя разыскивает. Я сказала, что ты уехала за город, к знакомым.

Мама, ты врушка. Старая сводня, сподвижница Мефистофеля.

Зачем же обманывать? Все мы должны быть честными — чтобы не унижать друг друга.

Я не уехала за город. Я забралась на Луну. Я настоящий лунатик. Принцесса-лунатик. Я специально ходила по крышам, чтобы туда попасть.

На Луне живет мой паж Сережа. Хотя Влад говорит, что Сережа — рыцарь. Картонный. Я не знаю, что он имеет в виду. И, может быть, это одно и то же. Все пажи рано или поздно становятся рыцарями, если не умирают раньше, чем нужно. Раньше, чем примут посвящение.

Я пришла на Луну за советом. И Сережа дал мне совет, очень ценный — станцевать с ним вальс. В старом-престаром платье.

Он давал мне советы целых пять дней кряду. И я просто не понимаю, как могла без этого жить.

Как я буду без этого жить.

И знаешь, он лишил меня роскоши взять и сойти с ума. Сказал, что ребенок — это материально. И он отдаст ему свои ручки, ножки и глазки.

— Т-ты н-не мо-ожешь уйти.

— Я не могу остаться.

Он знает: я — чужая жена. И я взяла на себя обязательства..

— Я с-считал, что за это в-время в-все и-изменилось.

— Это для нас изменилось. А он не в курсе. Пока мы тут жили счастливой жизнью, он добывал книжки и вез через всю страну. Разве не ты говорил, что вся его жизнь — непрерывный подвиг? Что он живет не для себя, а для других людей? И что я могу ему сказать? Что я передумала? Нашла себе более подходящего полового партнера?

Вместо ответа — мертвое лицо и побелевшие губы.

«Аська, ты знаешь, что ты сука?»

Если я сейчас не уйду — вот прямо сейчас, не оглядываясь, — то превращусь в соляной столб.

И я бы хотела оглохнуть, чтобы не слышать этого ужасного, эту мольбу о спасении:

— Ася, не уходи!

Но он ничего не сказал. Это мне показалось. Он должен был запнуться, хотя бы раз. Ведь он заика.

Геннадий Петрович при встрече поцеловал мне руку, сказал, ему было приятно думать о возвращении домой, поскольку он рассчитывал на встречу со мной. И, если я не возражаю, вечером он хотел бы полной близости.

И потом, когда все случилось, он был приятно удивлен и выразил надежду, что удовольствие было взаимным. Нарушение девственной плевы, как ему показалось, стало для меня несколько более травматичным, чем обычно бывает. Он опасался, что это скажется на наших отношениях. Он искренне рад, что все неприятные ощущения уже позади.

Господи!

Если ты есть,

в чем я сильно сомневаюсь, приди к нему, скажи, что я его люблю.

И пусть он простит меня, Господи!

Пусть он придумает, как меня простить.

И пошли, наконец, снега этой мерзлой стылой земле. За что ты ее мучаешь?

— Слушай меня, жена декабриста! Завтра поедешь утешать старушку. И не вздумай отказаться.

Всю неделю после возвращения Геннадия Петровича из «командировки» он переснимал книги, проявлял пленки и печатал фотографии. По вечерам и в свои нерабочие дни я ему помогала — принимала проявленные снимки, опускала в закрепитель и промывала в ванной. Потом раскладывала сушиться, собирала, сортировала, паковала в коробки. Геннадий Петрович работал как одержимый, не давая себе передохнуть и расслабиться. Я не спрашивала, кто установил для нас эту трудновыполнимую норму, вынуждающую по восемь часов кряду проводить на квадратном метре ванной комнаты, скрючившись на низеньком стульчике между раковиной и унитазом. Фотокопии покрывали все свободное пространство комнаты— так, что негде было ступить. Добраться в перерыве до дивана оказывалось недостижимой роскошью: передохнуть можно было только в кухне, на табуретке. Я не спрашивала, почему нужно завершать работу после того, как перед глазами начинают плыть круги — от утомляющей темноты и красного фонаря с его заколдованным светом. Я понимала: это правильно. Иначе откуда возьмется чувство, что ты платишь судьбе по счетам? Что ты сделал правильный выбор, принял правильное решение?

И, может, у Геннадия Петровича тоже есть долги, заставляющие его загонять себя, доводить до изнеможения.

Снимки не умещались на полу, и это замедляло работу. Тогда я стала подвешивать фотографии к бельевой веревке на кухне, с помощью прищепок. Геннадий Петрович был страшно доволен «моим рациональным решением». Назвал меня «золотцем» и сказал, что всегда в меня верил. И время от времени, когда мы оказывались рядом, поглаживал по руке: ему приятно, что я рядом и могу взять на себя часть работы. Одиночество не всегда идет на пользу делу.

В пятницу вечером Геннадий Петрович позвонил Марии Ильиничне и попросил организовать общую встречу: ему есть, что рассказать и показать. И мне вдруг открылось ужасное: усталость и отупение, охватившие меня после всего случившегося, и даже ночные мои обязанности — все это ничто в сравнении с предстоящим. В воскресенье мы с Сережей встретимся. Мы увидим друг друга. Нам придется сесть за один стол — лицом друг к другу — и есть пирожки с капустой. Это невозможно. Это просто невозможно.

Но у меня не было никаких причин отказаться от визита к Марии Ильиничне. Жалкие попытки сослаться на головную боль были сразу отметены:

— Примите таблетку, киса. Это важная встреча, и мне бы хотелось видеть вас рядом. К тому же материалов много. Я рассчитываю, что вы тоже что- нибудь понесете.

«.. Сейчас откроется дверь, и я увижу это мертвое лицо с побелевшими губами. И не выдержу, не выдержу. Я брошусь прямо к нему — опрокидывая табуретки, больно ударяясь об угол стола, — чтобы дотронуться, обхватить руками, коснуться щеки. Но он оттолкнет меня — как чужую: «Сумасшедшая!

Что тебе надо?» И взмахнет рукой, воздвигая между нами стену — прозрачную, гладкую, ледяную стену. Без единой человеческой трещинки, без единой вмятинки, чтобы зацепиться. Я закричу — громкогромко— в надежде, что он услышит. Но голос мне подло изменит, исчезнет, растворится в воздухе — как когда-то…»

— Ася, смотрите, пожалуйста, под ноги! Я не могу вас поддерживать. У меня обе руки заняты. Не хватало, чтобы вы рассыпали коробки.

Сережи не было.

— Ася, вы предупреждали Сергея о встрече?

Невнятное движение плечами — как у паралитика,

не владеющего собственными конечностями.

— Кто-нибудь звонил Сереже? Нужно узнать, ждать нам его или нет.

— Давайте начинать. Опоздает чуть-чуть — ничего страшного. Это ж не партсобрание, в конце концов.