А тут: «Поехали, Карла, на халтуру».
— Что вдруг? — удивился Карл.
Не понимает Гауз: халтура — это не просто иллюстративные плакаты, сорок рублей квадратный метр; это, после притирки, бесконечные разговоры о Боттичелли и Павлюке, о Мандельштаме с Пастернаком…
— Хочешь жить, умей вертеться, — раздражённо ответил Гауз. — Зато не на перекладных толкаться, на «Яве» поедем.
— Это хорошо, — согласился Карл. «Ява» — машина хоть и городская, но не более, чем сам Гауз, и едва ли не надёжнее.
Обыкновенный, казалось бы, трёп между вторым и третьим стаканами розового крепкого, но наутро Гауз был уже у Карла, выбритый, в белой рубашке, с пачкой эскизов и тяжёлым кофром, набитым красками.
— Сам делал? — спросил Карл, перебирая эскизы.
— Что я, дурной? — удивился Гауз. — У Сыча взял. Испытанные.
— А в каком районе испытанные? — насторожился Карл. Гауз пожал плечами.
— Кажется, в Очаковском.
— Ладно, поедем в Бессарабию.
— Годится, — обрадовался Гауз. — Там и вина побольше. Кстати, я Сычу обещал выставить, если вернёмся…
Овидиопольское шоссе от жары казалось влажным, мотоцикл ровно звенел на высокой ноте, белели бетонные столбики виноградников. Потом пошли густые сёла, справа трепетал под бризом Днестровский лиман.
Карл, не умеющий ездить даже на велосипеде, чувствовал себя на заднем сиденье уместным, плавно вписывался вместе с машиной в повороты, удостаиваясь иногда большого пальца, вздёрнутого Валерой.
Проскакали булыжник Белгорода-Днестровского, каменного и древнего. Карл, бывавший здесь проездом, по несколько часов, тосковал о нём, как о недосмотренном сне.
В знаменитом Шабо, поставлявшем ещё недавно белые свои вина самому Никите Сергеевичу, мотоцикл засбоил, стал стрелять и порыкивать и наконец затих.
Гауз понуро снял каску.
— Сломались? — спросил Карл.
Гауз молчал.
— Что, бензин кончился? — допытывался Карл, озираясь в поисках бензоколонки.
— Бензина хватит, чтоб и тебя заправить, — дерзко, как пятиклассник, ответил Гауз и, потупившись, добавил: — По чану надо дать.
— Чего?
— Ну, вмазать.
Карл засмеялся.
— Да вон же, видишь, чайная. Метров сто. Поехали.
— Нет, — замотал головой Гауз. — Не поедет.
— Два стакана белого, — сказал Карл продавщице.
— Три, — твёрдо возразил Гауз и с досадой объяснил: — Как ты не понимаешь, мне два надо. По весовой категории.
После Шабо шоссе заметно сузилось, мотоцикл подскакивал на выбоинах, вдоль дороги скрипели кукурузные поля, время исчезло, казалось, выскочит навстречу катаевский дилижанс с Петей и Павликом, торопящийся к пароходу. Карл всматривался в кукурузу, почти уверенный в появлении усатого матроса с синим якорем на кулаке. Матрос замашет руками перед мотоциклом и, задыхаясь, прохрипит:
— Пацаны, подкиньте до Одессы, не дайте загинуть от грязных лап царских сатрапов!
Карл с готовностью уступит заднее сиденье, матрос доверчиво обхватит Гауза своими крабами, мотоцикл лихо развернётся, вздымая жёлтую пыль…
Проскакали булыжник Белгорода-Днестровского, каменного и древнего. Карл, бывавший здесь проездом, по несколько часов, тосковал о нём, как о недосмотренном сне.
Впереди показалась тёмная масса моря, она занимала полнеба. Быть этого не может — ни на какую горку они не поднимались и не поворачивали, море должно быть слева, невидимое пока. Дохнуло холодом, по ложному морю забегали трещины — они въезжали в надвигающуюся грозу.
Мотоцикл зазвенел тоньше и выше, в ветровое стекло с силой шлёпнулась крупная капля, и вот уже серое шоссе закипело, и коричневая кукуруза налилась голубым электрическим светом.
От внезапной воды захватило дыхание, как при нырянии, атмосферный восторг распирал грудную клетку, Гауз выжал предельную скорость, предостерегать его было неразумно и даже опасно. Машина вильнула и выправилась, снова вильнула и… Карл отчётливо помнил все двадцать или тридцать метров, которые он проехал на боку. Мимо него, стирая металл левого рога, проскакал в конвульсиях мотоцикл, омытый, ярко-красный на сером и коричневом; следом, бессмысленно пялясь, подъезжал на животе тяжёлый Брандгауз. Прихрамывая, Карл подошёл к мотоциклу и повернул ключ.
Стало тихо и спокойно. Показалось даже, что запели птицы.
Ливень тем временем сменился тихим, будничным, рабочим дождём. Гауз пытался раскурить мокрую сигарету.
— Если б я не гнал сто двадцать, считай, что мы уже покойники. Хорошо ещё — вода толстая…
— Если б ты не гнал, мы бы не упали.
Гауз сердито скосил пастернаковский глаз.
— Ладно. Это я в рубашке родился.
— А я что, в штанах?..
— Да нет, — смутился Валера, — просто у меня сегодня день рождения. Двадцать девять — не хрен собачий.
— И ты всё равно поехал?
— Не «всё равно», а вот именно! Ну их всех! Думаешь, чего это я вздумал на халтуру. Да ещё с тобой, — наивно добавил он.
— Всё правильно, — рассмеялся Карл. — Мы из разных анекдотов. Только надо было сказать. Что ж я, без подарка…
— Мало тебе подарка… И что характерно, — оживился Гауз, похлопав по заднему карману техасов, — вот, не разбилась! — Он вытащил плоскую бутылку коньяка. — Видал? Я специально на пузе ехал.
Левый рукав трикотажной курточки Карла протёрся, плечо было ободрано, но не до крови. Саднило бедро. Белая рубаха Гауза на животе была разодрана. Он размазал ею мелкие капли крови и выбросил рубаху на обочину. Порылся в кофре и раздумал:
— Так поеду. Всё равно мокро.
Выпили за день рождения. Потом — за чудесное спасение. Гауз с сомнением поглядел на Карла и вздохнул:
— Поехали?
— А куда деваться? Только не гони.
Они ехали не торопясь, тем более что шоссе скоро сменилось грунтовой дорогой, не раскисшей ещё, но уже насытившейся — из-под переднего колеса вылетали жирные колбаски глины.
Впереди на дороге что-то темнело, смещаясь, медленно покачивалось влево и вправо. Приблизившись, они увидели похоронную процессию.
Нежно-зелёная кабина грузовика тускло блестела под моросящим дождём, в кузове елозил гроб, обтянутый кумачом, промокшим, почти чёрным. За гробом шла сердитая старуха на высоких параллельных ногах в новых коричневых ботинках, за старухой молча тянулся духовой оркестр. Двигалась процессия быстро, шофёр временами высовывался из кабины и притормаживал. Старуха тщательно обходила лужи, оркестр послушно вилял вслед за ней. Вода медленно, как масло, текла по тёмной латуни инструментов, капала с козырьков кепок.
Гауз обернулся. Карл помотал головой — обгонять, ревя мотором и брызгая глиной, было бы нехорошо. На малых оборотах, отталкиваясь ногами, они брели за процессией, вымокшие и притихшие, не помня о цели и направлении. Наконец Карл, бессмысленно глядящий на нечто латунное, опомнился, выдернул бутылку из заднего Валериного кармана, отвинтил крышку, несколько раз глубоко глотнул и протянул Валере. Гауз высоко поднял бутылку, покивал ею в спину процессии, залпом допил и шикарным жестом выбросил через плечо.
Наконец грузовик, буксуя, съехал на просёлочную дорогу с темнеющим вдали кладбищем, оркестр выпрямился, стряхнул воду с кепок и заиграл. Дорога была свободна, похоронный марш звучал жизнеутверждающе, дождь прекратился.
Вдоль дороги с обеих сторон возникли крепкие каменные хаты, белые и голубые, улица эта, в абрикосовых и вишнёвых садочках, тянулась далеко, километра два. Гауз притормозил и оглянулся.
— Татарбунары, — прокричал Карл. — Здесь ловить нечего. Всё схвачено, если не худфондом, то Германом Антроповым…
Гауз кивнул и наддал. Проехали площадь с серебряным скорбящим воином на одном колене, опирающимся на ППШ, с толстыми, как сало, бетонными погонами.
— Три штуки тянет, — прокричал Карл.
Дорога раскисала, хотелось есть, дождь то прекращался, то моросил снова, мелкими горстями лупил по лицу, под прилипшей одеждой тлели травмы.
«До Тузлов доедем, — размышлял Карл, — а там хоть в гостиницу, хоть в Дом колхозника — снять, выжать, развесить и, разумеется, напиться. Только повнимательней — Гауз всё-таки дурной».
