Для начала Аркаша выбрал Хаджибей, что поближе, и шарил вот взглядом по больным органам в поисках знакомых глаз…

— О, Боже, — простонала Люба.

— Вам плохо? — отозвалась соседка.

Люба, опустив глаза, положила подбородок на кулак.

— Безобразие, — сказала она сквозь зубы. — Дожили. Подростки теперь пялятся на голых женщин. Это ни в какие ворота не лезет.

— Действительно! — соседка поднялась, поправила лифчик. — Женщины, — закричала она. — Что вы смотрите! Гоните этого страдателя в шею!

В сонме больных произошло хаотическое движение. На Аркашу надвигались, клубясь, хмурые груди, разъяренные животы, возмущенные лица. «Франциско Гойя», — в ужасе подумал Аркаша, пятясь.

— Геть до мамки! — кричала толпа.

О плечо ударился, разлетевшись брызгами, черный комок грязи.

Люба решила не откладывать поездку к матери, — скоро придет из рейса Костя, все смешается и станет непонятным. Она зашла в Пароходство к Лизе, вытащила подругу в скверик и попросила присмотреть за хозяйством.

— Только не ругайся на девочек. Они такие чувствительные, особенно Гитлер. Нехай вздохнут посвободнее. Баба с воза, коням легче. Только, чтоб не было эксцессов. Заходи раза в три в неделю. А свой карбач ты получишь.

— Сдался мне твой карбач! Я это сделаю исключительно по дружбе. Хотя… Представляешь, мой вчера заявил: «Все люди, как люди, я один хожу, как халамидник!».

Очаковский автобус уходил рано утром от Привоза. До Карманивки было полтора часа езды.

Ливень, прошедший ночью, к утру превратился в сирый, коротко стриженный, арестантский какой-то дождик.

«Как на каторгу» — вздохнула Люба. С матерью было трудно: зоркая старуха Ефросинья Петровна не прощала дочери недостатков, равно как и достоинств. Люба выросла одна в семье, да и семьи-то было — батько «десь сгинув» — поджав губы, объяснила мать раз и навсегда.

И все-таки она надеялась отдохнуть за эти две недели. Погода, ничего, установится, может, даже сегодня, а чего стоят одни только вечера на берегу, когда старый Вильгельм, отрывая от прессованного брикета вяленую скумбрию, берется рассказывать рыбацкие свои байки.

Вильгельм, подумала Люба, чем-то напоминает Адама, и судьба схожая, только не воевал и не сидел, а был выслан, как немец из родного своего Люстдорфа, что под Одессой, пятнадцать лет пропадал в казахстанской пустыне, и по возвращении приблудился здесь…

Вильгельм постарше Адама, и говорит все время о прошлом, а не о будущем, но все равно очень похожи, только один — хитрован с прищуром, а другой… При воспоминании об Адаме Люба чувствовала только легкую досаду, а заодно и грусть по поводу того, что кроме досады ничего нет. «Ну, его в баню, того Адама» — решила Люба и стала смотреть в окно. В забрызганном стекле проплывали и подпрыгивали на ухабах силуэты деревьев и одноэтажных домов Пересыпи, потом закачалась сквозь капли жемчужная степь. Люба задремывала, просыпалась в ужасе от того, что спит с открытым ртом «як та старуха», и снова дремала.

Село Карманивка, дворов около сотни, тянулось по холму, вдоль неглубокой балки, до самого моря. По дну балки белела цепочкой камней пересыхающая речка Суглейка, только во время сильных дождей она собирала скудную воду, бурлила, как большая, прорывала песок на берегу и окрашивала море метров на тридцать желтой взвесью.

Люба перешагнула речку и пошла по черной, жирной и хлюпающей колее.

— Ты Любка? — дед Гриша, оскальзываясь и касаясь пальцами земли, пытался ее догнать. — Пожды! Дай мени, Любочка на баночку!

Люба даже не оглянулась — она вся вымокла и тяжелая сумка резала плечо. Дед Гриша сел в лужу и счастливым голосом запел:

Мать сидела в сырой летней кухне и лущила кукурузу.

— Проститутка приехала, — констатировала она без интонации.

Люба опустила на пол сумку, поцеловала мать и огляделась.

— Откуда столько пшенки? Вы ж не сеяли. А подсолнух? Куда столько?

— Наломала коло дороги, — скромно ответила старуха.

— Пойдемте в хату, мамо, — попросила Люба. — Мне посушиться надо.

Она подхватила сумку.

— Подарки вот привезла.

Старуха поднялась со скамеечки, отпихнула Любу и, шаркая, пошла впереди.

— Обеда нема, — предупредила она, загибая край вязаной скатерти. — Я тэбе не ждала.

Старуха поставила на стол миску с жареными бычками, положила на стол несколько кривых помидоров.

— Хлеб ломай, вин не рижется, сами крошки.

— А вино, мамо, что, кончилось? Как, кстати, виноград? Пора давить.

Старуха поджала губы.

— Виноград я продала. На корню. А як уберуть — геть усю лозу повырубаю!

— Зачем? — изумилась Люба. — Да, он же старше меня!

— Не може буты, — усмехнулась мать и разозлилась. — Сил нема с ним возиться. А мени кто помагае!

Люба достала подарки: яркий байковый халат, оренбургский платок, заграничную курточку на змейке с капюшоном — на осень. Ефросинья Петровна, сложив руки на коленях, качала головой. Потом встала и, порывшись в углу, поставила на стол прозрачную бутылку, заткнутую кукурузным початком.

— Вина нема, — сказала она — только белое.

Люба вынула пробку и понюхала:

— Боже, как буряком несет!

Старуха снова поджала губы:

— А сахар мени нихто не носить. А сам вин не прийде.

Люба промолчала — каждый раз одно и то же. А предложи помощь сама — откажется, да еще проституткой обзовет. Она выпила стопку самогона.

— Добряча горилка. А бычки где брали?

— Федька Продан приносит.

— За гроши?

— Ой, ты дурна! За продукт. Ты мени, Любка, — старуха, казалась смягчилась от выпитого Любой самогона, — ты мени привези с баштана кабаки. Договорись в колхозе. Я зимою тильки кабакову кашу и йим. А били семачки — дачники очень любят — им от глистов помагае.

— Дались вам, мамо, эти семачки! Я вам гроши привезла.

Она достала из сумки толстую пачку, завернутую в газету. Старуха взвесила пачку на ладони, к чему-то прислушалась и отнесла в горницу. Люба улыбнулась — мать всегда прятала от нее деньги.

— Я твои гроши не люблю, — сказала мать, вернувшись — Я свои люблю.

— Ладно, — сказала Люба, — кабаки сделаю. Вот, что, мама. Я смотрю — уже почти все село построилось, вы одна живете, как… я не знаю… как Тарас Шевченко! Давайте, я осенью камень завезу, и черепицу, а весной поставим…

— Вот я помру — покачала головой Ефросинья Петровна, — тогда ставь что хочешь. Хоть шалман с колоннами.

В конторе колхоза Люба зашла к счетоводу Нюре и невольно рассмеялась: одноклассница Нюрка, маленькая и серенькая, с жидкими волосиками, восседала под бумагами в мужской белой рубашке и черном пиджаке.

— Чего? — вымученно улыбнулась Нюра, — надолго приехала?

— Та… — Люба неопределенно повела рукой, — недели на две. Слышишь, Нюра, выпиши мне кабаков, центнер что ли…

— Самовывозом? — строго спросила Нюра.

— Ну да…наверное…

Нюра пощелкала костяшками, и назвала сумму.

— В два раза дороже, чем на Привозе, — ахнула Люба.

Деньги были небольшие, но Любе не нравилось, когда ее держали за фраера.

— А что ты хочешь, — строго сказала Нюра, — если каждый приедет…

— Каждый! Я — ладно, а моя маты?

— Ефросинья Петровна не член колхоза.

— Так она же на пенсии!

— Ну и что, — Нюра пожала строгими плечами. — У нас теперь порядок. Новый председатель, слыхала? Из района прислали. Видишь — она указала на свою одежду — веление времени! Мужиков из конторы гонит, пока не поброются!

— Тогда я к нему, — сказала Люба и приоткрыла председательскую дверь. — Можно к вам?

Председатель в сером джемпере и при галстуке внимательно выслушал Любу.