— Э-э, Савка, да ты локоть прожег, — заметил Петр Борисович, разглядывая живописный ватник, брошенный на кровать. — Сейчас что-нибудь придумаем.
Он вышел и вернулся с тяжелым камуфляжным бушлатом на вате. Повесил бушлат на спинке стула и придвинул к печке.
— Пусть греется. Потом наденешь.
— Хорошая вещь. А тебе не жалко?
— Нет, — быстро сказал Серафим Серафимович.
Все рассмеялись.
— Погоди, — вдохновился Петр Борисович, полез под кровать, порылся в большом чемодане и победоносно выполз.
— Вот!
В руках у него сверкал дутыми золочеными пуговицами, переливался бальным лоском парадный китель с вице-адмиральскими погонами.
— Чистый габардин!
— Откуда такое великолепие? — выгнул бровь Серафим Серафимович.
— Соседи, адмиральские дети, в наследство получили. Хотели выбросить, да я не дал — в деревне пригодится. Ну-ка, надень.
— Э, да вы, Савва, прямо помощник президента США по кадрам. С учетом политкорректности.
Савка и впрямь был похож на индейца. Лицо его было расклешено треугольником носа, щеки раздвинуты, как фалды, освобождая место для широкого толстого рта, глаза задрались по сторонам. Поверх лица короткие седые волосы отливали не серебром, а при роскошном кителе, чистой платиной. Он улыбался.
— Ай, черное море, вор на воре! — воскликнул Серафим Серафимович.
Савка покосился на него, снял китель и аккуратно сложил.
— Да это стихи такие, Савва, — принялся увещевать Петр Борисович.
— Стихи так стихи. Только я сначала пуговицы обрежу и погоны спорю. А то — как пугало.
— Неужели вы про море ничего не написали? Налейте-ка. По идее, вы должны эту тетрадку съесть. Как Хронос. Или кошки. Мертвых детей полагается поедать. Вот и Николай Васильевич. Увидел, что души — мертвые, — и сжег. И спать лег. Так и похоронили.
— Ты, Борисыч, — отложи, — решил Савка. — Как будешь трезвый — листок оторви и печку затопи. С пользой. А так — зачем!
— Лучше скажи, Савка, кто мог рыбу утащить?
Савка вышел на веранду и тут же вернулся.
— Двери надо на ночь закрывать. Горностай, кто еще! Знаешь, такой, с хвостиком.
— А! — победоносно поднял палец Петр Борисович.
— Не будем спорить, — вы обещали читать про море, — отмахнулся Серафим Серафимович.
— Тогда — будьте здоровы!
Уехать к морю.
И однажды
Забыть, чего нельзя забыть.
Быть раздражительным от жажды,
А от природы добрым быть.
Бычков ловить неторопливо,
Неторопливо пшенку грызть,
И с рыбаками выпить пива,
И просто поболтать «за жизнь».
И в простодушии пастушьем
Пасти стада чужих планет,
И вяленую рыбу кушать,
И от морской воды пьянеть.
И станет речь моя корявой,
Косноязычным стану, пусть.
Мне б только пользоваться правом
Ветра наматывать на ус!
— Н-да. А как все-таки правильно — ветра или ветры?
— Правильно ветры, но в разговорной речи…
— Оставь ветра, — попросил Савка. — Я эти ветры от коровы каждый Божий день на ус наматываю.
— Все-таки забавно, — мечтательно начал Серафим Серафимович, — опрощение простого. Интересно, до каких степеней. Отчего надо так устать, каким надо быть красноречивым, чтобы возжелать косноязычия, это надо так пропитаться алкоголем, чтобы пьянеть от морской воды, и зачем грызть эту кашу?
— Какую кашу?
— Ну, как же, пшенную. «Неторопливо пшенку грызть»…
Петр Борисович рассмеялся:
— Пшенка — это вареные початки кукурузы.
— Ну, это, видимо, семейное. Объяснять надо.
— Странно. Багрицкого цитируете, а о пшенке не знаете.
— Но ведь Багрицкий поэт, а не мелиоратор… или селекционер. Кстати, а что это у вас там надо забыть, чего нельзя забыть?
— Не знаю. Забыл.
— Да, воистину блаженны нищие духом… Между прочим, как вы понимаете этот постулат?
— А что тут понимать, — хмыкнул Савка. — Вот я — нищий. А духом блаженствую. Вот от бражки, от черной корочки, от той же коровы…
— Не очень понятно, — нахмурился Серафим Серафимович.
— Савка хочет сказать, что здесь инверсия. Следует понимать: Духом блаженны нищие. Очень может быть. Стилистика такая, ритмизованная проза, к тому же пешер, иносказание — все это предполагает инверсию, как прием…
— Ишь как заговорили, если б вы так писали… А я вас за дурачка держал… Прошу прощения, такая у меня сегодня стилистика. Продолжайте, пожалуйста.
— Ты давай конкретнее, — необъяснимо рассердился Савка.
Лягушка по морю плыла,
Она в отчаянье была.
А чайки квакали над ней,
А крабы замерли на дне.
Лягушка вспоминала, мучаясь
Родной реки родную грязь,
А рядом плыли по-лягушачьи
Мальчишки, весело смеясь,
Ей виделись ее сородичи,
Кувшинки, над водой лоза…
И закрывала она с горечью
Свои соленые глаза.
А это море так опасно.
В нем только даль, в нем только стынь.
И так убийственно прекрасна
Его просоленная синь.
— Опять рифма! Сколько можно говорить!
— Но вы же не дали мне времени исправиться.
— Действительно, — рассмеялся Серафим Серафимович. — Беда с вами. «Мучаясь» — «по-лягушачьи». А по существу, это тоже пешер? Притча? Иначе, как она попала в море, эта лягушка? Вероятно, это что-то про дым отечества? Родной реки родная грязь? Вы, однако, патриот, Петр Борисович. Вот только какого отечества? Я так понимаю, вы своими картинами ублажаете евреев и нуворишей. Вот скажите, Савва, вы исконный русский мужик, ведь должна же восторжествовать в России национальная идея?
— Я, Херсимыч, не знаю. Вот ты меня захмелил, а я тебе молока принес. Или браги. Борисыч мне костюм подарил, а я наловил ему рыбы. Вот и вся идея. А русская она или татарская — не знаю. У меня прабабка, что на шифоньере, татарка была. Чурка. Юсупова фамилия.
— Да-а? — а почему не Шереметева?
«Брага разбушевалась, — подумал Петр Борисович, — пока я читаю, они пьют. Не это ли русская идея?»
— Савка, налей-ка мне кружку. Полную. Пересохло что-то.
Очень не хотелось повторения вчерашней полуссоры.
— Читаем? — лучезарно улыбнулся он.
Земля полна полночных скрипов
Необъяснимых. Может быть
По побережью ходит рыба,
Стучится в двери, просит пить.
Ей открывают. И с участьем
Выносят воду из сеней,
И чепуху на постном масле
Охотно предлагают ей.
И предлагают папиросу,
И предлагают кофейку
Отведать, и никто не спросит,
Зачем она на берегу.
Потом она уходит в поле,
И там, от запаха земли
Она смеется поневоле,
И плавниками шевелит.
Ей вслед хохочут злые жабы,
К ее зрачку комар приник.
Звенит луна и вянут жабры
И выступает соль на них.
И негде ей остановиться —
Земля отчаянно кругла.
Я сплю. Мне снится, что синица,
Синица море подожгла.
