Владимир Сергеич обернулся… Прислонившись головою к двери и скрестив руки, Марья Павловна задумчиво глядела вдаль… В это мгновенье ее стройные черты действительно напоминали облики древних изваяний. Последних слов Надежды Алексеевны она не расслышала; но, заметив, что взгляды всех внезапно на нее устремились, она тотчас догадалась, в чем было дело, покраснела и хотела уйти в гостиную… Надежда Алексеевна проворно схватила ее за руку и, с кокетливой ласковостью котенка, притянула к себе и поцеловала эту почти мужскую руку. Марья Павловна вспыхнула еще ярче.
— Ты всё шалишь, Надя, — промолвила она.
— Разве я неправду про тебя сказала? Я готова сослаться на всех… Ну полно, полно, не буду. А я опять-таки скажу, — продолжала Надежда Алексеевна, обратившись к Владимиру Сергеичу, — жаль, что вы едете. Правда, есть у нас один jeune premier, сам навязывается, да уж очень плох.
— Кто такой? позвольте узнать.
— Бодряков, поэт. Где ж поэту быть jeune premier? Во-первых, он так одевается, что ужас, во-вторых, эпиграммы он пишет, а перед всякой женщиной, даже предо мной, представьте, робеет. Пришепетывает, одна рука у него всегда выше головы и уж не знаю что. Скажите, пожалуйста, мосьё Астахов, все ли поэты таковы?
Владимир Сергеич слегка выпрямился.
— Я ни одного из них не знал лично, да и, признаться, не искал никогда их знакомства.
— Да, ведь вы положительный человек. Придется взять Бодрякова, нечего делать. Другие jeune premier еще хуже. Этот по крайней мере роль наизусть выучит. Маша у нас, кроме трагических ролей, будет исполнять должность примадонны… Вы, мосьё Астахов, не слыхали, как она поет?
— Нет, — возразил, осклабясь, Владимир Сергеич, — я и не знал…
— Что с тобою сегодня, Надя? — заговорила с недовольным видом Марья Павловна.
Надежда Алексеевна вскочила.
— Ради бога, Маша, спой нам что-нибудь, пожалуйста… пожалуйста… Я от тебя не отстану, пока ты не споешь нам что-нибудь, Маша, душка. Я бы сама спела, чтобы занять гостя, да ведь ты знаешь, какой у меня нехороший голос. Зато, посмотри, как я славно буду тебе аккомпанировать.
Марья Павловна помолчала.
— От тебя не отделаешься, — сказала она наконец. — Ты, как избалованное дитя, привыкла исполнять все свои прихоти. Изволь, я буду петь.
— Браво, браво, — воскликнула Надежда Алексеевна и захлопала в ладоши. — Господа, пойдемте в гостиную. А что касается до прихотей, — прибавила она смеясь, — это тебе припомнится. Можно ли при незнакомых людях выставлять мои слабости? Егор Капитоныч, Матрена Марковна таквас стыдит при чужих?
— Матрена Марковна, — пробормотал Егор Капитоныч, — очень почтенная дама; только насчет манер…
— Ну пойдемте, пойдемте, — перебила его Надежда Алексеевна и вошла в гостиную.
Все отправились вслед за ней. Она сбросила с себя шляпу и села за фортепьяно. Марья Павловна стала возле стены, довольно далеко от Надежды Алексеевны.
— Маша, — проговорила она, подумав немного, — спой нам «Хлопец сее жито».
Марья Павловна запела. Голос у ней был чист и силен, и пела она хорошо — просто и без вычур. Все слушали ее с большим вниманием, а Владимир Сергеич не мог скрыть свое изумленье. Когда Марья Павловна кончила, он подошел к ней и начал ее уверять, что он никак не ожидал…
— Погодите, то ли еще будет! — перебила его Надежда Алексеевна. — Маша, потешу я твою хохлацкую душу, спой нам теперь «Гомин-гомин по дуброви…»
— Разве вы малоросска? — спросил ее Владимир Сергеич.
— Я родом из Малороссии, — отвечала она и принялась петь «Гомин-гомин…»
Сначала она выговаривала слова равнодушно, но заунывно-страстный, родной напев расшевелил понемногу ее самое, щеки ее покраснели, взор заблистал, голос зазвучал горячо. Она кончила.
— Боже мой! как ты это хорошо спела, — проговорила Надежда Алексеевна, склонясь над клавишами. — Как жаль, что брата здесь не было!
Марья Павловна тотчас опустила глаза и усмехнулась своей обычной, горькой усмешкой.
— А надо бы еще что-нибудь, — заметил Ипатов.
— Да, если б вы были так добры, — прибавил Владимир Сергеич.
— Извините меня, я больше петь сегодня не буду, — промолвила Марья Павловна и вышла вон из комнаты.
Надежда Алексеевна посмотрела ей вслед, сперва задумалась, потом улыбнулась, принялась наигрывать одним пальцем «Хлопец сее жито», потом вдруг заиграла блестящую польку и, не кончив ее, взяла громкий аккорд, захлопнула крышку фортепьян и встала.
— Жаль, что не с кем потанцевать, — воскликнула она, — вот бы кстати!
Владимир Сергеич подошел к ней.
— Какой чудесный голос у Марьи Павловны, — заметил он, — и с каким она чувством поет!
— А вы любите музыку?
— Да… очень.
— Такой ученый человек и любите музыку!
— Да почему же вы думаете, что я ученый?
— Ах, да; извините, я всё забываю, вы положительный человек. Куда же это ушла Маша? Постойте, я схожу за ней.
И Надежда Алексеевна выпорхнула вон из гостиной.
— Вертушка, как изволите видеть, — промолвил Ипатов, подходя к Владимиру Сергеичу, — но сердце добрейшее. И какое воспитание получила, вы не можете представить! На всех языках объясняется. Ну, люди они с состоянием, оно понятно.
— Да, — рассеянно произнес Владимир Сергеич, — очень любезная девица. Но, позвольте спросить, супруга ваша тоже родом была из Малороссии?
— Точно так-с. Покойница жена моя была малороссиянка, так же, как и сестра ее, Марья Павловна. Жена моя, сказать по правде, даже выговор не совсем имела чистый; хотя она российским языком владела в совершенстве, однако все-таки не совсем правильно изъяснялась; знаете там иза ы,да ха,да же;ну Марья Павловна, та еще в малых летах из родины выехала. А ведь малороссиянская кровь всё видна, не правда ли?
— Удивительно поет Марья Павловна, — заметил Владимир Сергеич.
— Действительно, недурно, А впрочем, что же это нам чаю не несут? И куда это барышни ушли? Пора чай пить.
Барышни возвратились нескоро. Между тем принесли самовар, накрыли стол для чаю. Ипатов послал за ними. Они пришли обе вместе. Марья Павловна села за стол разливать чай, а Надежда Алексеевна подошла к двери террасы и стала глядеть в сад. После светлого летнего дня наступил ясный и тихий вечер: заря пылала; до половины облитый ее багрянцем, широкий пруд стоял неподвижным зеркалом, величаво отражая в серебристой мгле своего глубокого лона и всю воздушную бездну неба, и опрокинутые, как бы почерневшие деревья, и дом. Всё замолкло кругом. Шума уже не было нигде.
— Посмотрите, как хорошо, — сказала Надежда Алексеевна подошедшему к ней Владимиру Сергеичу, — вон там, внизу, в пруде звезда зажглась подле огонька в доме; он красный, она золотая. А вот и бабушка едет, — прибавила она громко.
Из-за куста сирени показалась небольшая колясочка. Два человека везли ее. В ней сидела старуха, вся закутанная, вся сгорбленная, с головой, склоненной на самую грудь. Бахрома ее белого чепца почти совсем закрывала ее иссохшее и съеженное личико. Колясочка остановилась перед террасой. Ипатов вышел из гостиной, за ним выбежали его дочки. Они, как мышата, в течение всего вечера то и дело шныряли из комнаты в комнату.
— Доброго вечера желаю вам, матушка, — сказал Ипатов, подходя к старухе и возвысив голос. — Как вы себя чувствуете?
— Приехала посмотреть на вас, — глухо и с усилием проговорила старушка. — Вишь, какой славный вечер. День-то я спала, а теперь ноги заломили. Ох, мне эти ноги! Не служат, а болят.
— Позвольте, матушка, представить вам нашего соседа, господина Астахова, Владимира Сергеича.
— Очень рада, — возразила старуха, окинув его своими большими и черными, но уже потускневшими глазами. — Прошу полюбить моего сынка. Человек он хороший; воспитание я ему дала какое могла; известно, дело женское. Малодушие в нем еще есть, да, бог даст, поостепенится, а пора бы; пора мне сдать ему дела. Это вы, Надя, — прибавила старуха, взглянув на Надежду Алексеевну.
