— Ушел — ну, бог с ним… я-то что? Унес нож и горшок — ну, бог с ним — а я-то что?
Однако наконец он встал и, внимательно выслушав жену, решил, что дело это нехорошее и что этого так оставить нельзя.
— Да, — твердила дьячиха, — это нехорошо; этак он, пожалуй, бед наделает, с отчаянья-то… Я уже вечор видела, что он не спал, так лежал на печи; тебе бы, Ефрем Александрыч, не худо бы проведать, что ли…
— Я вам, Ульяна Федоровна, что доложу, — начал Ефрем, — я на постоялый двор теперича поеду сам; и вы уж будьте ласковы, матушка, дайте мне опохмелиться винца стаканчик.
Ульяна призадумалась.
— Ну, — решила она наконец, — дам я тебе вина, Ефрем Александрыч; только ты, смотри, не балуй.
— Будьте спокойны, Ульяна Федоровна.
И, подкрепив себя стаканчиком, Ефрем отправился на постоялый двор.
Еще только рассветало, когда он подъехал к двору, а уже у ворот стояла запряженная телега и один из работников Наума сидел на облучке, держа в руках вожжи.
— Куда это? — спросил его Ефрем.
— В город, — нехотя отвечал работник.
— Зачем это?
Работник только передернул плечами и не отвечал. Ефрем соскочил с своей лошадки и вошел в дом. В сенях ему попался Наум, совсем одетый и в шапке.
— Поздравляем с новосельем нового хозяина, — проговорил Ефрем, который знал его лично. — Куда так рано?
— Да, есть с чем поздравлять, — сурово возразил Наум. — В первый же день, да чуть не сгорел.
Ефрем дрогнул.
— Как так?
— Да так, нашелся добрый человек, поджечь хотел. Благо, на деле поймал; теперь в город везу.
— Уж не Аким ли?.. — медленно спросил Ефрем.
— А ты почем знаешь? Аким. Пришел ночью с головешкой в горшке — и уж на двор пробрался и огонь подложил… Все мои ребята свидетели. Хочешь посмотреть? Нам же его, кстати, пора везти.
— Батюшка, Наум Иваныч, — заговорил Ефрем, — отпустите его, не погубите вы старика до конца. Не берите этого греха па душу, Наум Иваныч. Вы подумайте — человек в отчаянии — потерялся, значит…
— Полно врать, — перебил его Наум. — Как же! выпущу я его! Да он завтра же меня подожжет опять…
— Не подожжет, Наум Иваныч, поверьте. Поверьте, вам самим этак будет покойнее — ведь тут расспросы пойдут, суд — ведь вы сами знаете.
— Так что ж, что суд? Мне суда бояться нечего.
— Батюшка, Наум Иваныч, как суда не бояться…
— Э, полно; ты, я вижу, пьян с утра, а еще сегодня праздник.
Ефрем вдруг совершенно неожиданно заплакал.
— Я пьян, да правду говорю, — пробормотал он. — А вы для праздничка Христова его простите.
— Ну, пойдем, нюня.
И Наум пошел к крыльцу.
— Для Авдотьи Арефьевны его простите, — говорил Ефрем, следуя за ним.
Наум подошел к подвалу, широко отворил дверь. Ефрем с боязливым любопытством вытянул шею из-за Наумовой спины и с трудом различил в углу неглубокого подвала — Акима. Бывший богатый дворник, уважаемый в околотке человек, сидел с связанными руками на соломе, как преступник… Услышав шум, он поднял голову… Казалось, он страшно исхудал за эти последние два дня, особенно за эту ночь, — впалые глаза едва виднелись под высоким, как воск пожелтевшим лбом, пересохшие губы потемнели… Всё лицо его изменилось и приняло странное выражение: жестокое и запуганное.
— Вставай и выходи, — проговорил Наум.
Аким встал и шагнул через порог.
— Аким Семеныч, — завопил Ефрем, — погубил ты свою головушку, голубчик!..
Аким глянул на него молча.
— Знал бы я, для чего ты вина спрашивал, — не дал бы я тебе; право, не дал бы; кажется, сам бы всё выпил! Эх, Наум Иваныч, — прибавил Ефрем, ухватив Наума за руку, — помилуйте его, отпустите.
— Эка штука, — с усмешкой возразил Наум. — Ну, выходи же, — прибавил он, снова обратившись к Акиму… — Чего ждешь?
— Наум Иванов… — начал Аким.
— Чего?
— Наум Иванов, — повторил Аким, — послушай: я виноват; сам с тебя расправы захотел; а нас с тобой бог рассудить должен. Ты у меня всё отнял, сам знаешь, всё до последнего. Теперь ты меня погубить можешь, а только я тебе вот что скажу: коли ты меня отпустишь теперь — ну! так и быть! владей всем! я согласен и желаю тебе всякой удачи. А я тебе как перед богом говорю: отпустишь — пенять не будешь. Бог с тобой!
Аким закрыл глаза и умолк.
— Как же, как же, — возразил Наум, — можно тебе поверить!
— А ей-богу, можно, — заговорил Ефрем, — право, можно. Я за него, за Акима Семеныча, головой готов поручиться — ну, право!
— Вздор! — воскликнул Наум. — Едем!
Аким посмотрел на него.
— Как знаешь, Наум Иванов. Твоя воля. Много ты только на душу себе берешь. Что ж, коли тебе таки уж не терпится — едем…
Наум в свою очередь зорко поглядел на Акима. «А в самом деле, — подумал он про себя, — отпустить его к чёрту! А то меня этак, пожалуй, люди поедом поедят. От Авдотьи проходу не будет…». Пока Наум рассуждал сам с собою — никто не произнес ни слова. Работник на телеге, которому сквозь ворота всё было видно, только потряхивал головой и похлопывал по лошади вожжами. Другие два работника стояли на крылечке и тоже молчали.
— Ну, слушай, старик, — начал Наум, — когда я тебя отпущу и вот этим молодцам (он указал головой на работников) не велю болтать, что же, мы с тобой квиты будем — понимаешь меня, — квиты… ась?
— Говорят тебе, владей всем.
— Ты меня в долгу считать у себя не будешь?
— Ни ты у меня в долгу не будешь, ни я у тебя.
Наум опять помолчал.
— А побожись!
— Вот как бог свят, — возразил Аким.
— Ведь вот я знаю наперед, что раскаиваться буду, — промолвил Наум, — да уж так, куда ни шло! Давай сюда руки.
Аким повернулся к нему спиной; Наум начал его развязывать.
— Смотри же, старик, — прибавил он, стаскивая с его кистей веревку, — помни, я тебя пощадил, смотри!
— Голубчик вы мой, Наум Иваныч, — пролепетал тронутый Ефрем, — господь вас помилует!
Аким выправил опухшие и похолоделые руки и пошел было к воротам…
Наум вдруг, как говорится, ожидовел — знать, ему жаль стало, что выпустил Акима…
— Ты побожился, смотри, — крикнул он ему вслед.
Аким оборотился — и, обведя глазами кругом двора, промолвил печально:
— Владей всем, навеки нерушимо… прощай.
И он тихо вышел на улицу в сопровождении Ефрема. Наум махнул рукой, велел отпрячь телегу и вернулся в дом.
— Куда же ты, Аким Семеныч, разве не ко мне? — воскликнул Ефрем, увидав, что Аким своротил с большой дороги направо.
— Нет, Ефремушка, спасибо, — ответил Аким. — Пойду посмотреть, что жена делает.
— После посмотришь… А теперь надо бы на радости — того…
— Нет, спасибо, Ефрем… Довольно и так. Прощай. — И Аким пошел не оглядываясь.
— Эка! Довольно и так! — произнес озадаченный дьячок, — а я еще за него божился! Вот уж не ожидал я этого, — прибавил он с досадой, — после того как я за него божился. Тьфу!
Он вспомнил, что забыл взять нож свой и горшок, и вернулся на постоялый двор… Наум велел выдать ему его вещи, но даже не подумал угостить его. Совершенно раздосадованный и совершенно трезвый, явился он к себе домой.
— Ну что, — спросила его жена, — нашел?
— Что нашел? — возразил Ефрем, — вестимо, нашел: вот твоя посуда.
— Аким? — с особенным ударением спросила жена.
Ефрем кивнул головой.
— Аким. Но каков же он гусь! Я же за него божился, без меня бы ему в остроге пропадать, а он хоть бы чарочку мне поднес. Ульяна Федоровна, уважьте хоть вы меня, дайте стаканчик.
Но Ульяна Федоровна не уважила его и прогнала его с глаз долой.
Между тем Аким шел тихими шагами по дороге к деревне Лизаветы Прохоровны. Он еще не мог хорошенько опомниться; вся внутренность в нем дрожала, как у человека, который только что избежал явной смерти. Он словно не верил своей свободе. С тупым изумлением глядел он на поля, на небо, на жаворонков, трепетавших в теплом воздухе. Накануне, у Ефрема, он с самого обеда не спал, хоть и лежал неподвижно на печи; сперва он хотел вином заглушить в себе нестерпимую боль обиды, тоску досады, бешеной и бессильной… но вино не могло одолеть его до конца; сердце в нем расходилось, и он начал придумывать, как бы отплатить своему злодею… Он думал об одном Науме, Лизавета Прохоровна не приходила ему в голову, от Авдотьи он мысленно отворачивался. К вечеру жажда мести разгорелась в нем до исступления, и он, добродушный и слабый человек, с лихорадочным нетерпением дождался ночи и, как волк на добычу, с огнем в руках побежал истреблять свой бывший дом… Но вот его схватили… заперли… Настала ночь. Чего он не передумал в эту жестокую ночь! Трудно передать словами всё, что происходит в человеке в подобные мгновенья, все терзанья, которые он испытывает; оно тем более трудно, что эти терзанья и в самом-то человеке бессловесны и немы… К утру, перед приходом Наума с Ефремом, Акиму стало как будто легко… «Всё пропало! — подумал он, — всё на ветер пошло!» и махнул рукой на всё… Если б он был рожден с душой недоброй, в это мгновенье он мог бы сделаться злодеем; но зло не было свойственным Акиму. Под ударом неожиданного и незаслуженного несчастья, в чаду отчаянья решился он на преступное дело; оно потрясло его до основания и, не удавшись, оставило в нем одну глубокую усталость… Чувствуя свою вину, оторвался он сердцем от всего житейского и начал горько, но усердно молиться. Сперва молился шёпотом, наконец он, может быть случайно, громко произнес: «Господи!» — и слезы брызнули из его глаз… Долго плакал он и утих, наконец… Мысли его, вероятно бы, изменились, если б ему пришлось поплатиться за свою вчерашнюю попытку… Но вот он вдруг получил свободу… и он шел на свидание с женою полуживой, весь разбитый, но спокойный.
