Генезип помертвел. Впервые он видел отца не суровым, близким, любимым — пусть сквозь стиснутые зубы, но любимым старцем, а кем-то совсем иным, неизвестным, почти безразличным для него прохожим — и это было самым главным. И все же в этот момент отец был ему гораздо симпатичнее. Теперь он мог бы стать его другом или возненавидеть его навеки, или просто равнодушно уйти. Отец был для него чужим, иксом, вместо которого можно подставить любое значение. Зипек смотрел на него с огромной дистанции, которую создавала смерть, первая смерть в его жизни.

— Стало быть, папочка мне все прощает, и я могу делать, что захочу? — спросил Зипек почти с нежностью. «Знание» того, что отец был когда-то любовником княгини, сблизило его с ним, пусть и каким-то некрасивым и стыдным образом.

— Да, — ответил старый Капен, принужденно рассмеявшись прямо-таки со звериным оскалом, а его зеленые зеницы в складках жира мигнули холодным разумом и дьявольской, носорожьей злобностью. Ужасный старик из давно забытого сна: какие-то заросли можжевельника, в которых в предвечерних сумерках шипит прохладный ветерок, а в них собирает хворост старик с невидимым лицом — разрешено увидеть лишь его бороду — остальное принадлежит другому миру. Старый Капен знал, что делает, предоставляя сыну свободу, но даже он просчитался. Желание Генезипа заняться литературой моментально исчезло. Он стоял психически разоруженный, трясущийся от холода, недосыпа, перепоя и недавнего эротического возбуждения. Многовариантный вихрь будущего заслонил ему нынешнюю минуту, которая вдруг уменьшилась, словно в перевернутом бинокле, и почти исчезла под скрытым смыслом угрозы, содержащейся в наступающих и уже тревожно предощущаемых событиях.

— До свидания, отец, мне надо поспать, — решительно и невежливо заявил он и вышел из комнаты.

— А все же моя кровь, — удовлетворенно, почти триумфально шепнул отец Эле и погрузился в предсмертную дрему. За округлыми холмами Людзимирской земли в тумане вихрящегося снега занимался голубоватый свет.

Капен неясно думал: «Апоплексический удар, кровоизлияние в мозг — чему поможет это объяснение? Я стал совсем другим человеком. Если бы в этом состоянии я пожил еще, то, может быть, занялся бы социальными проблемами завода: сделал бы из него кооператив, а Зипека отдал бы в простые рабочие. А сам бы стал каким-нибудь подмастерьем. Кто знает, не сделаю ли я еще этого — то есть первого, а не последнего. Вот посплю и сделаю новое завещание. Не умру же я во время этого сна!»[Приходили ему в голову и другие мысли: о странном его приятеле Коцмолуховиче, генеральном квартирмейстере армии, который был влюблен — да еще как — в его жену (ныне бесчувственную, словно пень), когда она была незамужней.] «Совсем я, черт побери, размяк, — размышлял он дальше. — Хорошо, что умираю, — стыдно было бы жить, не стыдясь своего упадка. Но как умирающий я могу себе позволить выкинуть какой-нибудь „здоровый фортель“». Словно одеяло с выцветшими фиолетовыми цветами, его обволокла прежняя жизнь, ставшая далекой и лишенной красок. Закутавшись в то и другое, он заснул с верой и надеждой, что еще хотя бы раз увидит мир. При этом он удовлетворенно подумал, что ему все равно, проснется ли он еще завтра или послезавтра.

Генезип ощутил в себе злую силу. Но он вынужден был, по крайней мере до сих пор, жить так, как повелевал отец, ставший нынче другим, но продолжавший действовать из глубин прошлого, словно испорченная заводная машинка. Он воздействовал на Зипека, несмотря на то, что стал другим — и это было крайне странным, но еще не в той степени, как все остальное вокруг — все, абсолютно все выглядело странным после сегодняшнего пробуждения. Неосознанная ясность быстро распространялась на самые отдаленные участки души, как солнечный свет, бегущий за тенью гонимого ветром облака. Внезапно он припомнил, что, упившись в зюзю, перед уходом договорился с княгиней о свидании в два часа ночи, и испугался, что так далеко зашел. «Теоретически» он знал все (о, это сексуальное «все» невинного ученика восьмого класса), но никогда не ожидал, что теоретическое знание может так легко сцепиться с действительностью, да еще в таком масштабе. Все вокруг вдруг остановилось, как вкопанное в землю, — застыло лишенное времени прошлое, а в нем недвижимо торчало актуальное мгновение, словно воткнутый в живот врага нож. Небольшим ручейком «журчала» где-то в отдалении жизнь, но это лишь усиливало жуткую неподвижность всего окружающего. Казалось, весь мир остановился на бегу, вглядываясь в себя вытаращенными от испуга глазами. «Ничто не спросит ни о чем в своей пустой могиле», — как писал тот «запрещенный» школьный приятель. И вдруг что-то «отпустило», все вновь пришло в движение в бешеном по контрасту с предыдущей неподвижностью темпе, словно река, ломающая ледяные заторы. Переживание как бы остановленного времени стало нестерпимой мукой.

— В одиночестве я этого не вынесу, — сказал Генезип вполголоса. Ему припомнилась волосатая морда Тенгера и его глаза, когда он вчера говорил о музыке. — Этот должен знать все, он объяснит мне, почему все не является самим собой и в то же время им  я в л я е т с я, —подумал он и решил немедленно пойти к Тенгеру. Им овладело непреодолимое беспокойство и потребность движения. Он быстро съел полдник (привычный, детский, а тут такие дела...) и вышел из дома, почти неосознанно направляясь в сторону Большого холма, где в лесу жил со своей семьей Тенгер. Зипек знал этого человека лишь со вчерашнего дня, не испытывал к нему особой симпатии, но почему-то именно он казался ему самым близким из всех его новых знакомых. Он верил, что только Тенгер сможет понять его нынешнее состояние и что-то посоветовать.

Он шел, спотыкаясь, глядя на небо, на котором свершалась ежедневная (а не «каждодневная», конечно) мистерия звездной ночи. Астрономия — такая, какую преподавали в школе, не привлекала его. Горизонт и азимут, углы и склонения, сложные вычисления, прецессии и мутации наводили на него ужасную скуку. Краткий очерк астрофизики и космогонии, затерявшийся среди других дисциплин, был единственным предметом, который пробуждал легкое беспокойство, граничащее с первобытным метафизическим волнением. Но «астрономическое беспокойство», столь близкое некогда высшим состояниям духа, ведущим к философским раздумьям, повседневность нынешнего времени быстро ликвидирует как ненужное излишество. Сейчас у Генезипа было впечатление, что он смотрит в звездное небо впервые в жизни. До сих пор оно было для него двухмерной плоскостью, покрытой более или менее светящимися точками. Несмотря на все теоретические знания, его чувственное восприятие неба укладывалось в рамки этой примитивной концепции. Теперь же пространство вдруг получило третье измерение, демонстрируя разные расстояния и нескончаемую перспективу. С бешеной силой устремленная в него мысль доносилась до далеких миров, стараясь познать их конечный смысл. Приобретенные прежде знания, лежавшие в памяти бесплодным грузом, начали теперь всплывать и систематизироваться, предназначаясь не для ответов на вопросы разума, а вырываясь возгласом изумления перед глубочайшей тайной, содержащейся в нескончаемости мира и пространства и во внешне простом факте, что все было именно таким, а не другим.