Над тремя известняковыми пиками Тройного Верха, словно огромный воздушный змей, поднимался Орион, влача на своем хвосте разъяренного Сириуса. Красная Бетельгейзе и серебристо-белый Ригель несли стражу по обе стороны Посоха, и своим острием разрезала пространство менее яркая Беллатрикс. Между Плеядами и Альдебараном спокойным, ровным светом светились две звезды-планеты: оранжевый Марс и свинцово-голубоватый Сатурн. Темная линия хребта, протянувшегося от Тройного Верха до северного выступа Сухого Седла, словно скелет допотопного ящера, четко вырисовывалась на фоне блестящей пыли Млечного пути, вертикалью уходящего за горизонт. Генезип так всматривался в звезды, что у него закружилась голова. Верх и низ исчезли — он завис в страшной, аморфной, лишенной качеств пустоте. В ту же секунду он на мгновение осознал нескончаемость пространства: все существовало и длилось именно сейчас. Вечность казалась ничем по сравнению с ужасом бесконечно длящегося нескончаемого пространства и существующих в нем миров. Как все это постичь? Это не-что невообразимое, но навязывается с абсолютной онтологической необходимостью. Все та же не разгаданная им тайна бытия, только теперь она замаскировалась иначе. Он метафизически одинок (надо бы с кем-нибудь соединиться?) в этом огромном мире, с которым нельзя прийти к соглашению — (понятия бессильны выразить ужас непосредственно данного!), — несмотря на это, и в чувстве одиночества тоже было какое-то болезненное наслаждение. Он ощутил вдруг свою незначительность в бесконечной паутине Вселенной — не столько по отношению к просторам звездного неба, сколько по отношению к своим чувствам к матери и княгине.
Генезип шел, повесив голову, с отчаянием вслушиваясь, как скрипит под ногами снег. Бесплодные минуты уходили в прошлое, расплавляясь в страдании. Его утомили звезды с их немым презрением и многозначительным подмигиванием. Ему не хотелось ничего — даже говорить с Тенгером, но он тащился дальше по инерции ранее принятого решения. Дорога шла в гору через сосновый бор. Покрытые смерзшимся снегом ветки деревьев, казалось, протягивают свои страшные белые лапы с черными когтями, творя над ним какие-то таинственные заклинания. Сквозь темную чащу предупреждающим об опасности сигналом временами пробивался резкий и неспокойный свет звезд. Когда на холме за лесом желтым светом вспыхнули окна дома Тенгера, Генезип вдруг уверился, что этот момент является поворотным в его жизни, что от того, как он проживет нынешний вечер, зависит вся цепь дальнейших событий, независимо даже от возможных внешних обстоятельств. Он почувствовал в себе неодолимую силу произвольно управлять действительностью, пусть хоть гора на него обрушится, он выберется — лишь бы не упустить этого момента. Паутинки могут приводить в движение стальные валы — изменчивое местоположение вечерней тучки определяет жизнь или смерть целых народов (дождь накануне битвы под Ватерлоо). Все движется от случайности, от больших цифр к осознанному управлению, и он будет частицей этого движения, а не безвольной тряпкой, песчинкой, попавшей в жернова. «Иллюзии псевдоиндивидуализма, злокачественной опухолью растущего на вялом теле общества в момент окончательного разлома истории», — так сказал бы логик Афаназоль Бенц.
Генезип бросил взгляд на горящие окна избы как на нечто враждебное и в то же время дорогое и близкое, которое, однако, надо преодолеть, и вошел в огромные сени, освещенные странной маленькой лампой. Висящие на плечиках пальто и шубы Тенгера вызвали в нем какой-то суеверный страх. Неизвестно почему они показались ему могущественными и враждебными, более могущественными в своем количестве и неподвижности, чем их единственный хозяин. Таинственная неподвижность одежды словно выражала неисчислимые возможности разных действий, тогда как сам Тенгер, казалось, воплощал лишь преходящий момент в жизни тусклой личности, лишенной всякой силы и цельности.
Только теперь он услышал звуки фортепиано, долетающие из дальней комнаты. Музыка невидимого человека углубила впечатление его таинственной силы. С неспокойным, тревожным чувством Генезип ударил в гонг, висевший на двери слева от входа. (О, как все тут непривычно выглядит! — зарыдали в бессильном отчаянии добрые эльфы-хранители, в которых никто не верил.) Звуки фортепиано растворились в громыхании металла, и через минуту в дверях появилась — знакомая Генезипу, казалось, с незапамятных времен — уродливая волосатая морда гениального чудовища.
— Прошу, — сказал Тенгер грозно и повелительно.
Зипек вошел, и его окутал горький запах лесных трав. Они прошли дальше. Большую комнату, покрытую черным пушистым ковром, освещала лампа с разноцветным абажуром. В углу справа стояла огромная скульптура, изображавшая голову какого-то великана, — к ней прицепился маленький уродливый гном.
— Я не помешал? — несмело спросил Генезип.
— В общем, да, а может, и нет. Может, оно и лучше, что я прервал работу над одной импровизацией. Нехорошо незаконно превосходить самого себя. Искренне говоря, я не люблю молодых людей вашего возраста. Я не могу нести за них ответственность в некоторых вопросах, которые... — ну, да оставим это.
— Ах да, вы говорили об этом прошлым вечером. Но я не понимаю...
— Молчать! Я был пьян. А впрочем (он вдруг смягчился и бесконечно уменьшился в психических размерах), будь моим другом. Я не беру на себя никакой ответственности, — торжественно повторил он. — Я буду говорить тебе «ты». — Генезипа передернуло от отвращения. Но он чувствовал, что за этой минутой скрыто нечто такое, за что стоит заплатить даже отвращением к самому себе. — К тому же я не приглашал тебя, наоборот, я был против твоего визита, но ты был пьян и ничего не помнишь. — Тенгер замолчал. Вглядываясь в сложный узор восточного ковра, висящего на стене, он как бы размышлял о чем-то крайне неприятном. Генезип почувствовал себя уязвленным.
— В таком случае... — начал он голосом, дрожащим от внутренней уязвленности.
— В таком случае садись. Получишь кофе. — Генезип сел на диван, подчиняясь неведомой силе. — Видно, у тебя какое-то важное дело, раз ты пришел сюда, не считаясь со злой аурой, сложившейся вокруг моей персоны. — Тенгер вышел в соседнюю комнату, и было слышно, как он там звенит кофеваркой. Спустя некоторое время они уже сидели за столиком, на котором дымились чайные чашки с не очень ароматным, но очень крепким и сладким кофе. — Итак? — спросил Тенгер в тишине, прерываемой лишь далеким, «грустным» звуком колокольчика на санках. Генезип придвинулся к Тенгеру и взял его за руку (тот вздрогнул). Зачем он делал это? Зачем врал? Он ли был тем, кто т а к себя вел? Несомненно, нет — но все же... Как страшно сложно устроены некоторые личности. Слои чужих влияний, потайные карманы, тайники с потерянными ключами — никто не знает о них, даже сам субъект. В противовес недавнему искреннему состоянию метафизического любопытства и надежды, что Тенгер рассеет все сомнения одной фразой, теперь происходило нечто житейски противное, чуждое и ничему не соответствующее. И все это было к тому же отвратительно привычным, словно бы уже давно... В о в с е м в и н о в а т б ы л Т о л ь д е к, который вчера описал ему все детали этого. Уже тогда Генезипом овладело нездоровое возбуждение. Но Тольдек был виноват не теперь, а значительно раньше, Генезип, наивный подросток, решил вдруг обмануть Тенгера, притвориться его жертвой вплоть до «последней минуты», то есть до самого момента насилия. Он должен постичь странную силу этого человека, овладеть ею, вобрать в себя, сделать своей собственностью. Почти невозможно себе представить, — думал самолюбивый подросток: он должен у кого-то что-то заимствовать, он, который все хотел изобрести сам, он, который стыдился в школе учиться вещам, придуманным другими. «Если бы я мог сам написать всю математику, с самого начала, тогда бы я был математиком». Все это вылилось в одной фразе, которую он произнес легкомысленно, почти весело, а для Тенгера это была одна из важнейших возможностей мрачного триумфа над своим уродством. Кто знает (ну кто?) — возможно, такие мгновения были более значимыми для его музыкального творчества, чем все приятные, но унизительные и не удовлетворяющие «страстишки». (От слова «страстишка» может стошнить. В польском языке много слов, которые «gebrauchsfähig» [16]только в кавычках, например, «молодцеватый», «удалой», «пыл», «задор», «вдумчивый», «начинания» и тому подобные «стыдливые» слова).
