Встреча закончена. Они крепко жмут руки друг другу. Маша прикалывает Фриде свой пионерский значок, Фрида дает ей латунный значок слета с профилями белолицего пионера, негра

и

китайчонка. Они прощаются, чтобы больше никогда не увидеться. Только письма писать будем. А может и увидимся когда-нибудь? Чего не бывает в жизни.

Глава двадцатая

Первые школьные дни оглушили. Беготня, новые ученики почти во всех классах (везло же их школе!), новые первые классы, которые надо было сразу приучить к школьным порядкам. Новые учителя по химии и литературе, — у Анны Николаевны должен родиться ребенок, и она ушла в отпуск.

С наступлением холодов возник беспорядок на вешалке. Старшие влетали за проволочную загородку, как дикари, с криками, разбрасывали чужие пальто куда попало, кидались шапками. Нянечка кричала, выталкивала их обратно, требовала номерки. Надо было приструнить их с первого же дня, слишком много, видно, сил накопили за лето и не знали, куда их деть.

Вера Ильина срочно созвала учком. Сорокин временно взял на себя командовать дежурными. Маше поручили выпустить специальный сатирический номер стенной газеты, посвященный положению в раздевалке.

Надо было, как тогда выражались, «ударить» по непорядку внезапно, не дать противнику опомниться. Надо было сделать так, чтобы назавтра газета уже висела бы в коридоре против вешалки.

И они выпустили ее молниеносно. Назавтра она, действительно, висела в коридоре первого этажа против раздевалки.

«Специальный номер: о раздевалке!» — читали ребята подзаголовок газеты. Первым делом все смотрели на рисунки, карикатуры. Жестяной номерок с веревочкой, продетой в дырку. Подпись: «Вот из-за чего устраиваются кровопролития». Рисунок: два пальто, одно целое, обычное, другое с оторванным наполовину воротником, с болтающимся на ниточке рукавом, с надорванным карманом. Подписи: «Пальто (новое) в стиле Людовика 44-го, висит на вешалке. Оно же, наконец-то полученное хозяином».

Вот картинки без подписи. Мама чинно провожает своего отпрыска в школу, на нем всё целое и чистое. В школе кто-то хватает его на уроке за ворот пиджака, кто-то толкает, и он летит кубарем с лестницы, потом происходит живописное сражение в раздевалке, и наконец, он дома… в таком виде, что мама падает в обморок.

У стенгазеты толпились школьники, глазели, читали, смеялись. Можно было бы сделать номер и лучше, и смешнее, но зато какая быстрота! Раньше газета выходила только к праздникам — к Октябрю да к Маю, парадная и торжественная. А тут новый учебный год только начался и — нате, читайте!

В головах участников-авторов зрел следующий номер сатирического листка, посвященный переменкам. А следующий номер — посвятим буфету. А следующий — дисциплине на уроках…

Особенно увлекся Сева. На другой день он подошел к Маше и вручил ей листок, на котором было четыре картинки: на первой — учитель стоит перед рядом заполненных парт, на второй — две парты уже пустые, на третьей пустуют три парты, а на четвертой — пустые все, кроме одной, на которой тихо примостился спящий ученик. А под картинками стихи:

— Возьмешь в следующий номер? — спросил Сева.

— А учителя не обидятся?

— Ну вот… Это же критика мягкая, без фамилий, Не будь перестраховщицей.

Стихи и картинки Маша взяла.

В этом учебном году она ограничила свои общественные обязанности стенной газетой и деткоровским кружком. Было очень жалко бросать дела театральные. Расстаться с ТЮЗом она всё же не смогла и изредка дежурила в этом дорогом ее сердцу театре. В стенах этого дома на Моховой становилось особенно ясно, что советские люди — хозяева своей страны, а советские дети, в частности, — хозяева своего театра, этого театра.

Странным образом, став ученицей седьмого класса, Маша уже не «обожала» красавца Пурица. Она иногда даже придиралась к его игре.

Точно так же Маша всё реже вспоминала о своем Мише Майданове. У нее была его карточка, она иногда возвращалась к этой карточке, рассматривала своего друга, вглядывалась в черты его лица. Этого было достаточно. Он очень занят, он учится, получает специальность. Он тратит много времени на дорогу, некогда ему встречаться с ней, убивать время. Если бы он позвонил ей когда-нибудь и позвал погулять, она, может быть, и пошла бы. Писать самой не хотелось. Отношения были выяснены, ревность выветрилась, и Маша иногда ловила себя на том, что с удивлением смотрит на ту смешливую девочку из седьмого-бе: что в ней опасного? Потеряла самолюбие и рассудок… Соперница… Та девочка интересовалась внешними знаками внимания, — Маша их стеснялась и не ценила. Та целовалась с мальчишками в темных закоулках, — Маша боялась целоваться, хотя и не понимала, почему. Значит, им нужно было разное, разное даже от него, от этого голубоглазого паренька из Белоруссии.

Почему-то сейчас было легко рассуждать о Мише. Что-то затихало в ее сердце. Или это кончился «переходный возраст»?

Она приглядывалась к себе: не возникнет ли что-нибудь подобное к Коле Сорокину? Нет, к нему она относилась совсем, совсем иначе. Она рада была тому, что он простил ее «измену дружбе» и не напоминал никогда о периоде, тяжелом для нее и для него.

Сейчас Коля обрадовался, когда увидел Машу после лета. Она тоже была загорелая, она стала сильнее, как и он. И стала спокойней. У него было много друзей в классе, но дружба с этой девушкой давала ему что-то такое, чего не давала дружба с мальчишками. Может, это было потому, что Маша была начитанней и повидала больше интересного в жизни, чем многие в их классе, но скорей всего, дело было в другом. В дружбе с Машей, в разговорах с ней, всегда полушутливых и грубоватых, он находил отклик на какие-то более тихие, менее слышные, менее ясные для него самого зовы сердца. Чуткостью, что ли, называли это, или умением понять человека, он сам не знал. Но с другом-девчонкой он говорил и о таком, о чем не мог говорить с ребятами, — они бы не поняли и высмеяли или просто не обратили бы внимания. Летом в лагере он встретил одну девочку, приехавшую с Украины. Она понравилась ему сразу, он беседовал с ней вечерами после спуска флага, в те недолгие минуты, когда дела закончены и надо только проследить, чтобы пионеры поскорее разошлись спать по своим комнатам. Девочка — ее звали Марина — была из другой школы. Товарищи по классу были чем-то вроде сестер и братьев, а эта была из другой семьи и потому интересна. О ней хотелось рассказать близкому другу — и он рассказывал Маше Лозе.

Маша понимала его правильно. Даже тени ревности не возникло у нее, а скорее радость за товарища. Она не дразнила Колю, хотя иногда лукаво улыбалась, намекая на Украину при каком-нибудь удобном поводе. Ничем она не царапнула его, поняла. Поняла, потому что что-то похожее знала сама! И от этого чувство товарищества, дружеского тяготения к ней крепло, усиливалось. Обоим оно было приятно, оба думали: дураки некоторые взрослые, как они просто всё понимают! Или любовь, или безразличие, а дружба только с представителем такого же пола, что и ты сам. Мы покажем им, что дружба бывает и между юношей и девушкой, настоящая, крепкая.