Лидины песни про беззаветных героев революции, про буденновцев, про мировой пожар Маша выучила. Помогла соседская девочка Клава: она знала «Кузнецов» и «Дубинушку». Еще она любила петь народные песни: «Ой за гаем-гаем», «Реве та стогне» и другие. У Клавы был звонкий высокий голосок, Маша любила ее слушать. Но «Варшавянку» Клава не знала.
Стоял солнечный день. Снега сверкали на солнце и начинали таять, как сахар в медном тазу для варенья. Вода сбегала ручейками, прорезавшими твердый зимний покров, она спешила к кузнице, а затем — к реке. Двери в кузнице были распахнуты, оттуда летела звонкая музыка молотов, падавших на наковальню. Маша увидела толпу детей перед окнами. Тут была Лида, были и старшие. Маша наскоро оделась и выскочила за дверь. Оказалось, ребята собрались за реку на пасеку за голубыми пролесками, расцветавшими в снегу.
— Можно и мне? — спросила Маша старшую девочку.
— А мать отпустит?
Маша упросила маму, хотя та долго не разрешала. Но вот всё позади! Ребята перешли мост у мельницы, перезвон кузнечных молотов звучал уже издали. Они идут по размокшей, вязкой дороге. Солнце смеется в небе, и на душе так славно! Маша давно набрала полные ботинки воды, но скрывает это от всех: ведь никто не жалуется, а небось и
у
них тоже ноги промокли!
На полях лежит снег, но в воздухе — весна. По обочинам пробивается проснувшаяся травка. Она высовывается из снега спутанным клубочком, сутулой спинкой пробивает сугроб. Р-раз! и травинка распрямилась, отряхнулась и красуется. За ней — другая, третья. Их уже много, они тихо переговариваются меж собой, слегка нагибаясь друг к другу. Попробуй, засыпь снегом нежные садовые цветы: ни один не встанет. А трава — не барыня, она видала виды. Может, не так хороша, зато сильнее, выносливей.
Дети идут и громко болтают. Слышится новая песня, ее. Маша раньше никогда не слыхала: «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян». Мальчишки бросают друг в друга снежки, прыгают сразмаху через канавы. Земля раскисла, все давно промочили ноги, но не обращают на это внимания.
Вдали за полем виднеется купа высоких деревьев. Это липы. Сейчас вокруг — тишина, а летом здесь кажется, что весь воздух поет, тут — пчелиный рай. Внизу, под деревьями, маленькие деревянные домики и сторожка с одним окном — там живет пасечник. Он малограмотный старик, но студенты проходят у него практику по пчеловодству, и раз в месяц он расписывался в преподавательской ведомости на зарплату. Пусть бы все преподаватели так знали свое дело, как знает он свое!
Здесь, на пологом пригорке перед пасекой и расцветают первые подснежники — вот они, Маша бежит к ним и останавливается в восхищении: тоненькие, зеленые, словно светящиеся стебельки пробивают снег. В стороны от стебля отгибаются узкие зеленые листики — один, два. А на стебельке надувается и растет светлоголубой бутон. Солнце согревает его, бутон толстеет и вдруг лопается на ровные голубые дольки. Они слегка раздвигаются, и прозрачный, словно стеклянный, голубой цветок чуть-чуть отвисает в сторону. Кругом снег, но подснежник своим теплом разогрел маленькую лунку в снегу и стоит на оттаявшей черной земле, словно в снежном стакане.
— Про́лески, про́лески!
Цветов так много, что скоро у каждого на руках — целый сноп нежных первых цветов. Они очень хрупки, легко ломаются, но их так много, что никто не в обиде. Каждый набирает столько, сколько может унести.
И вот она стоит в дверях своей квартиры, счастливая,
с
охапкой цветов в руках. Ноги мокры по колено, кончик носа загорел на весеннем прилипчивом солнце. Есть хочется до невозможности. Всё пойдет в ход, — и борщ, и пирог с капустой, и жареная картошка!
Маша рассовывает цветы в кувшин, в стаканы, банки. А что, если… Конечно, они засмеются, дежурные студенты на ферме, но она…
Маша берет пучок подснежников и голубой кувшин. «Я за молоком схожу», — торопливо объясняет она няне. На ферме ей наливают молока. «Петруся» нет. Она заглядывает в другие, дальние стойла: коровы жуют жвачку, «Петруся» нет. Ну, пускай! Может, придет? И тогда увидит…
Она быстро засовывает пучок подснежников за портрет Карла Маркса, висящий над столиком, где дежурный записывает удои и результаты анализа. И — бегом домой. Второпях она чуть не налетает на «Петруся» — он идет на свое дежурство.
— Ого! Ты меня когда-нибудь с ног собьешь, — говорит «Петрусь», а она, довольная, сияя, летит домой. В воротах фермы ее провожает доброй усмешкой какой-то студент, видевший, как она несла цветы. Кому они? Не всё ли равно! Девчонка…
Клуб был святилищем, он стал много значить в Машиной жизни. Она смотрела все пьесы, которые там шли: и придуманные местными доморощенными авторами, и классические, и инсценировку «Тараса Бульбы», где Дымко-«Петрусь» играл чернобрового Андрия и тоже погибал от руки отца, только уж не за хорошие дела, а за плохие — за измену.
Библиотека помещалась, в широкой светлой комнате с высоким деревянным потолком. По стенам стояли полки с книгами, они подымались к потолку; и когда библиотекарша хотела достать «Вечера на хуторе близь Диканьки», она подставляла лесенку. В углу комнаты, на круглой колонке красовался белый мраморный бюст хитрой старушки, похожей на Машину няню Татьяну Дмитриевну. Маша не вытерпела, пробралась поближе и прочитала надпись на круглой колонке: это был французский писатель Вольтер.
Порядок
в
библиотеке поддерживала Мина Александровна, маленькая женщина с тяжелой прической и усталыми провалившимися глазами. Это она писала формуляры, выдавала книги и настойчиво напоминала о сроке их возвращения. Она даже иногда грозила читателям, не возвращавшим книги, но этих угроз никто не боялся. Ко
гда ей
возвращали зачитанного «Рудина» с загнутыми уголками и оторванным корешком, она смотрела почти с ненавистью на неряшливого читателя:
— Ведь это же ваше, это же народное достояние! Вам не совестно?
Читатель в валенках и старой гимнастерке сначала глядел удивленно. Потом, начиная понимать слова библиотекарши, он мрачнел и смущенно молчал. Ему
дей
ствительно становилось совестно.
Сегодня в библиотеке было как-то особенно весело. Солнце било в широкое окно. На столе библиотекарши, как и у Маши дома, стоял стакан с голубыми подснежниками. Солнце играло в стакане, цветы казались прозрачными, а зеленые длинные листики сами излучали свет. Но когда Маша вошла в комнату, Нины Александровны в библиотеке не было. Маша удивилась. Она уже не первый раз приходила в библиотеку и всегда заставала Нину Александровну на посту. Правда, сначала она не хотела выдавать книги девочке, но Маша сказала, что берет «Робинзона Крузо» для отца — так научили дома… Книгу она вернула в полном порядке, чем и завоевала уважение библиотекарши.
В комнате никого не было, но дверь в театральный
зал
была приоткрыта, и оттуда доносилась музыка. Играли на пианино. Играли что-то удивительное, легкое и красивое. Это был безусловно не «Чижик пыжик», не «Хаз-Булат удалой» и не «Мой костер в тумане светит», которые Маша слышала каждый вечер, стоя под окном квартиры профессора Маркевича. Его изнывающая в одиночестве дочь Риточка извлекала из разбитого рояля всегда одни и те же мотивы. Это была другая музыка, красивая музыка, — больше ничего Маша понять не могла. Опершись о библиотечный столик, она смотрела на светящиеся подснежники и слушала музыку. На столе рядом с цветами стоял пустой стакан с чаинками на дне, и лежал недоеденный ломоть ржаного хлеба, чуть заметно помазанный яблочным повидлом.
Но вот музыка кончилась и в двери, ведущей со сцены в библиотеку, показалась знакомая фигура в синем халатике. Увидев Машу, женщина на минуту остановилась. Лицо ее покрылось красными пятнами, она быстро подошла к своему столику и еще более покраснела, заметив, что хлеб лежал очень близко от раскрытой книги, и крошки могли ее испачкать. И главное, не следовало бросать библиотеку ни на минуту.
