— Подождите, пока я приберусь, — сказала она.

Элла окинула комнату неодобрительным взглядом. Такие вещи злили её больше всего.

Гвендолин суетливо распихивала свои вещи подальше от наших глаз. Её длинные каштановые волосы прядями спадали на щёки. Она много курила. Сигаретные окурки были повсюду, а ногти большого и среднего пальцев её руки были покрыты пятнами от никотина.

Поначалу я не обращал на неё внимания. Я смотрел на Эллу. Она сидела в своем блестящем черном платье в старом кресле, губы её были сжаты и весь её облик излучал ауру респектабельности. Казалось, она поднимается от её стянутого живота к изгибу шеи. Моральное осуждение, отдающее одеколоном. Интересно, как близко я подошел к совершению самоубийства, когда чуть не рассказал ей правду о Кэти. Страшно было подумать, что я почти проговорился. Теперь это казалось абсурдом. Я отвернулся от неё посмотреть на короткую вспышку в элементе электрообогревателя. Ззз…..Придвинувшись поближе, я слушал шипение. Внезапное чувство, как тупой удар молотком, рот Гуна широко открыт в крике, волосы на пунцовой голове шевелятся от шока… Господи, хорошо, что у нас не казнят на электрическом стуле…

Я стоял посреди комнаты.

— Извини, Джо, — сказала Гвендолин, столкнувшись со мной. Она больше не придерживала халат рукой, и когда она нагнулась, чтобы подобрать с пола шелковый чулок, я увидел её свисавшие длинные грушеобразные груди. Электрический свет оставлял на них оранжевый отблеск.

— Я всем вам сделаю чаю, — сказала она, поднявшись.

Элла сказала, что поможет ей, и обе женщины с ребенком прошли в соседнюю комнату. Я взглянул на окурки и грязное белье, спешно запрятанное под подушку, а потом я снова подошел к кровати и провел рукой по простыне, на которой она спала. Она была все еще теплой, и я почувствовал крошки или что-то в этом роде.

Я пожал плечами. Я был рад, что Элла заговорила прежде, чем я успел что-либо сказать, потому что мне ничего не приходило в голову.

— Ей так будет лучше, — сказала Элла.

— Она сейчас соберет вещи и поедет с нами на поезде.

— Только выпью чашку чая, — сказала Гвендолин.

Два дня спустя, прекрасным весенним утром, мы погрузили на баржу известняк. К полудню мы уже плыли по каналу.

Было приятно стоять у штурвала, глядя на ровные зеленые и коричневые поля, простиравшиеся по обе стороны до горизонта. В этом месте почти не было деревьев и вид на поля ничто не нарушало. Солнце ярко светило и желто-черная блестящая вода канала вторила ему. Баржа днищем разрезала водную гладь на длинные черные потоки. Штурвал нагрелся на солнце. Все события и предметы казались далекими, и я почти забыл о водопроводчике, мертвой женщине, Лесли и даже о двух женщинах в каюте.

Гвендолин к завтраку не встала. Она долго спала — для цвета лица. Она была не из тех, кто стал бы что-то делать на барже, да я от неё этого и не ждал. Я не стремился работать быстро или продуктивно. Я был бы рад заглушить двигатель и дрейфовать вдоль побережья, или встать на якорь на недельку, пока не испортится погода или не кончится еда. Возможно, я слегка лукавил. Обычно, я бы сказал такое без колебаний. Я так жил. Но после ареста водопроводчика я стал сам не свой, по идиотски привязался ко времени, к событиям и процессам, контролировать которые не мог.

На палубу она поднялась около полудня и встала возле меня прежде, чем я успел опомниться. Она накрасилась. Понаблюдав за мной некоторое время, она встала к штурвалу, я сел рядом с ней, пока она правила баржей. Я свернул сигарету. Сначала мы оба молчали. Казалось, она была поглощена своей работой, с которой неплохо справлялась (она вместе с Эллой выросла на барже) и смотрела прямо перед собой. А потом она задала мне вопрос.

— Ты правда женишься на Элле, Джо?

— Она так сказала, — ответил я без энтузиазма.

— А что скажешь ты? — спросила она.

— Ничего.

— Ну, как хочешь, — сказала она, — Это не мое дело.

Я согласился с ней. Она оглянулась и посмотрела назад. На ней были брюки. Она причесала волосы, но на их темно-рыжем фоне лицо казалось очень бледным, а с яркой помадой, вообще, было похоже на белый хлеб с джемом. Она была совсем не такая, как Элла, моложе, стройнее. Она была достаточно умна, чтобы понять, что я не собирался жениться на Элле, но, казалось, её это ничуть не волновало.

Тогда мне в голову пришла мысль, что она выглядит так, как будто только что поднялась с постели. Она всегда будет так выглядеть. Даже в солнечный весенний день лицо её было влажно-бледным. Такое бывает у некоторых женщин. Кажется, что если проведешь ладонью по их коже, она станет влажной. Это тот сорт бледности, который навевает мысли о больничных палатах и фланелевом белье. Я подумал, что, возможно, у неё туберкулез. Вид её вытянутых грудей, казалось, только подтверждал это впечатление. Она совсем белая, за исключением нескольких розовых островков там, где она сидела, где оставил след её пояс. Длинный белый корень с темно-рыжим ломким пучком в центре. И все же было в Гвендолин что-то привлекательное. Не в её чертах лица, плоских и невзрачных, не в выступающем животе, не в детской тонкости её ног, но во всем её отношении к жизни. Я сомневался, что она когда-либо чувствовала свою правоту.

Я скрутил сигарету и чиркнул спичкой о подошву своего ботинка. Потом бросил спичку за борт и смотрел, как она дрейфует на поверхности воды, и её движения напомнили мне о бутылке, спичечном коробке и куске бревна, которые проплывали подо мной, когда я пытался отыскать тело Кэти.

Гвендолин снова заговорила.

— Разве тебе ещё не надоел канал, Джо?

— Конечно, иногда он надоедает.

— Я так и думала. По тебе видно. Я не стал ей возражать.

— С этим надо родиться, — сказала она В ответ я стряхнул с сигареты пепел.

— Да и в любом случае, — продолжила она, — людям вроде меня такая жизнь совсем не по душе.

— Почему же?

— Да это не жизнь, — сказала она. — Я с первого взгляда поняла, что ты не создан для этого.

Меня не впечатлила её уверенность.

— Ты это прочла по звездам? — насмешливо сказал я.

— Ты невежа, — сухо сказал она, — и это не смешно Мы услышали, как внизу закричал ребенок.

— Сопляк, — сказала Гвендолин. — Ну а если серьезно, Джо, ты не хуже меня понимаешь, что сыт по горло этой баржей.

— Эта работа не хуже любой другой. Она засмеялась.

— Когда ты сбежишь от неё, Джо?

— Сегодня, завтра, послезавтра, — сказал я, — по звездам не читаю.

— Заткнись, — грубо отрезала Гвендолин.

После короткой паузы, мы продолжили разговор. Она говорила мне, что Элла не пьет, а она не понимает непьющих людей, и если бы после этого не было головной боли, она бы напивалась каждый вечер. Она сказала, что любит джин, не джин с лаймом или джин с вермутом или чем-То ещё, просто джин. Он не казался ей горьким. Она предложила нам как-нибудь сходить выпить вместе, а Элле сказать, что мы идем в кино. Хотя, вообще-то делать там нечего. Она предположила, что мне кино также не нравится, как и ей. На досуге она бы скорее предпочла перекинуться в картишки или выпить джина.

Даже будучи одетой в брюки, у штурвала она выглядела нелепо. Брюки были из мягкого зеленого велюра, испачканные жирными пятнами и обвисшие на коленях. Чулок на ней не было. Она сказала мне, что больше всего ненавидит ходить к зубному врачу. Вскоре на палубу поднялась Элла и позвала Гвендолин обедать. Обычно в дороге мы ели по очереди. Я остался один на палубе. Я слышал, как две женщины внизу говорили и смеялись, а потом раздался грубо свистящий голос ребенка, и вдруг я осознал, что завидую им всем. Их объединяло одно: они были в безопасности, если в их жизнь и проникал какой-то абсурд, с ним можно было смириться; они находились под защитой структуры собственного сознания, того факта, что не были вовлечены в «убийство» и не считались в обыденном представлении «сумасшедшими». Но тот абсурд, который угрожал мне, мог положить конец всем возможностям, и часто, оставаясь наедине с собой, я чувствовал абсолютную уверенность в том, что это произойдет, и тогда я уже буду не в силах ни принять это, ни отвергнуть. В смерти нет ничего незавершенного. Никто не может её принять.