— Вы оба чертовски тихо сидите, сказал он.

— Чего не скажешь о тебе, — ответила, не оборачиваясь, Элла.

Я посмотрел на неё. Она как будто снова вдруг стала прежней. Она надевала фартук. Когда я перевёл взгляд на Лесли, его лицо тоже изменилось. У него был обиженный и мрачный вид пьяного мужчины, который боится своей женщины и не может дать ей отпор. Краем глаза он взглянул на меня.

— В чём дело, Лесли? — спросил я.

— Я, чёрт возьми, знаю в чем дело! — резко сказала Элла, всё ещё не оборачиваясь. — Он снова проиграл деньги в дартс. А потом он приходит и пытается выбить их из меня. Просто заткни свой поганый рот, Лесли Голт! Тебе не удастся вывести меня из себя.

— Да я в жизни ни пенни в дартс не проиграл!

— Враньё!

Казалось, он собирался её ударить, но, очевидно, передумал. Вместо этого он с опаской спросил: «А чай ещё не готов?»

— Не всё сразу! Ты что думаешь, молено вернуться домой в любое время ночи, и мы тут же должны исполнить все твои желания?

Лесли сник. Элла всё ещё стояла к нам спиной. Глядя на неё, я понял теперь, что есть две женщины: моя и его. Его женщина была суровой. Я мог понять его немую обиду, даже посочувствовать ему. Мою женщину он, вполне возможно, никогда и не знал. Их отношения, какими я их представлял, никак не сочетались в моём воображении с женщиной, которая полчаса назад прижавшись к рекламному щиту, оголила для меня свой живот, а потом опустилась в моих объятиях на траву.

Маленькие медные часы над кроватью пробили десять. Теперь Элла заваривала чай, а Лесли, который очевидно пришёл в себя после страшного унижения, спросил меня, что я думал по поводу паршивой статейки о найденном нами трупе.

Я сказал, что мне это было неинтересно.

— Полиция их всё равно всегда ловит, — сказал Лесли.

Я ничего не ответил.

Элла подала чай. Она снова сняла свой фартук, и я чувствовал под столом её ногу рядом со своей. Я положил руку на её колено под платьем и только слегка поглаживал её пальцами. Её плоть была тёплой и упругой. Она не пыталась остановить меня. Но она и никак не реагировала на мои ласки, не выказывала своих эмоций. Почти полчаса мы просидели вот так, говоря ни о чём, а потом я встал и оставил их наедине в главной каюте. Ещё какое-то время, лёжа на своей кровати, я слышал их голоса, как вдруг свет в их каюте, пробивавшийся сквозь щель в перегородке, в ярде от моих ног, внезапно погас. После этого я уже не слышал, что они говорили, и, в любом случае, меня это уже не интересовало. Они разговаривали как муж с женой, а это не имело никакого отношения к нам с Эллой и к нашим новым отношениям. Лесли был уже не в счёт. В это время раздался его храп. Вдруг меня осенило, что она может рискнуть прийти ко мне ночью, но я прогнал эти мысли. Она так не сделает. Некоторое время я не мог заснуть. Я всё ещё чувствовал прикосновение её кожи к моей, и я полагал, что она тоже всё ещё чувствовала меня, даже несмотря на то, что лежала в постели с другим мужчиной. В каком-то смысле она вовсе не была с Лесли, она была со мной всё время, пока я засыпал, в прикосновении, в запахе, в следах на моей коже, в моих ноздрях.

Я закрыл глаза. Я слушал плеск воды о баржу.

Когда я проснулся, то услышал прежний ритмичный плеск воды о днище баржи, как будто всю ночь он сохранял связь между состоянием сна и пробуждения. Неизменной оставалась только вода, моя каюта преобразилась под бледным потоком света, который лился в иллюминатор, чётко высвечивая серость одеяла, облезлый лак на окружавших меня деревянных стенах. Часто, когда я просыпался, мне казалось, что я находился в гробу, и каждый раз, когда это происходило, мгновением позже я осознавал ложность этого ощущения, ведь нельзя визуально осознавать, что со всех четырёх сторон тебя окружают стены гроба. Как только ты видел стены, как только внутрь проникал свет, ты уже не был отрезан от жизни, и завершённость образа гроба разрушалась. А потом я начинал слышать шум воды и ощущать почти незаметное покачивание баржи.

В то утро меня разбудил запах жарившегося бекона и кашель Лесли в главной каюте. Лесли всегда кашлял по утрам. Было такое ощущение, что с кашлем рвутся наружу его внутренности. Громкий дребезжащий кашель начинался где-то глубоко в его груди и заканчивался в горле, как будто вся отрава в его теле собиралась за ночь в лёгких.

Конвульсии длились минут пять, а потом я слышал, как он выбивал о спинку кровати остаток недокуренного табака из трубки. Мгновением позже он снова наполнял трубку и всасывал трепещущее пламя спички в тяжёлый сладкий черный табак.

Я съел плитку шоколада, и когда смял обёртку, на меня вдруг нахлынуло воспоминание об Элле, лёгкое, острое как игла возбуждение где-то в области поясницы. Я был рад началу нового дня. Всё изменилось, включая моё отношение к барже и к каналу. За последние несколько недель мне впервые не терпелось встать с кровати.

Вскоре после этого Элла открыла дверь и вошла с моим утренним чаем. Она нам обоим каждое утро приносила чашку чая в постель. Обычно она заходила в мою каюту, ставила чашку на коробку из-под апельсинов, которая служила мне тумбочкой, и выходила. Обычно, если я вдруг смотрел на её лицо, я видел на нём враждебность или, по крайней мере, раздражение. Этим утром всё было по-другому. Я видел, как она приостановилась в дверях с чашкой в руках. Потом, ничего не говоря, она поставила чашку на коробку, но вместо того, чтобы сразу выйти, она упала на колени рядом с кроватью, просунула руку под одеяло и провела ей по моему телу. Я попытался прикоснуться к ней, но она со смехом увернулась от моих рук.

— Пей свой чай, — сказала она.

Прежде чем выйти, она подождала, пока я начал пить, а потом я услышал её тяжёлую поступь по деревянному полу главной каюты. Я закрыл глаза. Каждый раз, когда она делала шаг, соприкосновение её ступни с полом посылало минутное колебание вверх по сухожилиям её ноги в многообещающую эластичную массу её бёдер. Я почти мог снова ощутить её запах. Вдруг я почувствовал, как ушло напряжение.

Я стоял на палубе. Я смотрел на берег канала, и там, примерно в сотне ярдов впереди был тот самый рекламный щит и травяное ограждение, где мы лежали. Где-то в двадцати ярдах за щитом был коттедж, которого прошлой ночью мы не заметили. Мы занимались любовью почти в его саду.

— Славный домик, — сказал Лесли.

Я кивнул.

Мы оба посмотрели на него и мне стало интересно, была ли для Лесли эта ситуация так же неестественна, как и для меня. Как будто поскольку нам было нечего сказать друг другу, мы, не сговариваясь, решили притвориться, что нам интересна одна и та же вещь. Ведь коттедж, должно быть, означал для нас разные ассоциации, и я вдруг подумал, что люди часто идут на компромисс друг с другом именно таким образом, выбирая то, что явно может быть, но по существу не является точкой соприкосновения, просто потому, что открытое признание, что никакой точки соприкосновения нет, подразумевало бы избыточность собеседника и, тем самым, ставило бы под вопрос существование самого говорящего. Таким образом, мы вместе смотрели на один и то же коттедж и я сказал: «Правда, ему бы кровлю обновить». И Лесли, подхватывая эту мысль, возможно, это была неосознаваемая им самим привычка, сказал, что ремонт кровли сейчас недёшев, и так мы и переливали из пустого в порожнее, и никто из нас не желал нарушить этот несложный процесс, по крайней мере до тех пор, пока не найдётся другая точка соприкосновения. Банальным было то, что мы говорили, но не то, как мы это говорили. Мы с Лесли так общались довольно часто, а после прошлой ночи, пропасть между нами выросла неизмеримо, потому что я теперь знал что-то, что близко его касалось, и не мог об этом говорить.

В то утро разговор не клеился. Лесли придумал нам работу. Точно не помню, что это было, но в ход пошли гвозди и молоток. Пока мы что-то прибивали, на палубу вышла Элла. У неё в руках была корзинка, с которой она обычно ходила за покупками. Она посмотрела на нас, а потом, не проронив ни слова, пошла вдоль берега канала, и скрылась из виду на дороге, ведущей к церкви. Лесли был больше меня увлечён работой. Склонившись над доской, я смотрел на то, как, покачивая корзинкой, удаляется Элла. Мне никогда не надоедает смотреть на то, как ходят женщины, особенно, если они ходят, как Элла. Медлительные, тяжёлые и вместе с тем пружинящие движения. Но неискушённому взгляду эту пружинистость не заметить. Она не на поверхности, а в вибрации мышц бёдер и живота. Это похоже на сдерживаемую силу.