Так вот, моя «волшебная территория» состоит из Чикен-стрит, Шараи-Ансари — большой улицы, которая ведет к Сити-Центру, новому торговому центру, и тянется до самого лицея Амани, что напротив посольства Франции, рядом с президентским дворцом. Здесь-то я и продаю свои спички и жвачки, а с некоторых пор еще и платки. Я одна из тех, кого пошло прозвали «уличными детьми». Я говорю «пошло», потому что знаю, что значение у этого выражения негативное. Я прекрасно понимаю, что живу не так уж плохо. У меня есть дом, есть мать. Я хожу в школу. На улице я работаю только с четырех до восьми вечера, чтобы помочь своей семье.

Я уже не новичок. Я начала, когда мне было семь лет, чтобы мы могли хоть как-то выжить, после ухода талибов. Меня привела моя старшая сестра. Но я очень быстро научилась работать сама. У меня хорошо подвешен язык, и еще во мне есть коммерческая жилка, по крайней мере так говорят мои покупатели. Улица — это тоже школа. Здесь нужно уметь защищаться, давать отпор. В Кабуле улица — это враждебное место, особенно для девочки без сопровождения. Мне приходится лавировать, чтобы улица меня приняла. Я не уличная девчонка, как другие. Ну, во всяком случае, мне так кажется. Я имею наглость ходить в школу и уже почти бегло говорить по-английски и немного по-французски. С годами я выучила некоторые методы торговли. Я никогда не надоедаю покупателю. Я ему угождаю. Я стараюсь быть нужной: я ношу их сумки с сувенирами, которые дома, дрожа от нетерпения, так ждут их семьи. Иностранцы чувствуют себя виноватыми. Им плохо. Их мучит совесть, ведь доллар сейчас стоит так дешево! В этот момент я аккуратненько кладу им в карман коробочек спичек, и они чувствуют себя обязанными. При помощи такой вот игры я зарабатываю себе на ужин. У меня выходит около 2 долларов в день. Это такая же работа, как в какой-нибудь конторе. Только я целый день на ногах — в дождь, в снег, когда палит солнце. У меня свое маленькое предприятие, у меня есть сотрудники (мои же сестры!), прибыльный рынок (иностранцы курят много, поэтому им постоянно нужны спички, а еще они все время жуют жвачки) и распорядок дня, при котором у меня ни минутки нет свободной. Мне тринадцать лет, а на мне висит столько ответственности.

Нас всего пятнадцать, и все мы боремся между собой за прохожих на Чикен-стрит. Меня прозвали здесь Пой Кота. Буквально это переводится как «большие ноги». А в повседневной жизни это означает, что на моей территории — только мои следы. Меня уважают лишь потому, что я уважаю других. Правила предельно просты. Однажды мы разделили между собой территорию, нарисовав на земле границы. Нарушать правила и пересекать границы — запрещено. А еще мы решили, что постоянные покупатели — те, кого ты привлек улыбками и, признаюсь, постоянными приставаниями, — это твоя собственность. Пусть другие к ним даже не приближаются…

В то утро Пой Кота проснулась в отвратительном настроении. Ночью мама постоянно будила нас по самым ничтожным поводам. Приготовить тесто для хлеба, убрать во дворе, где нагадили козы, вскипятить воды для чая. Она нас вымотала. Я легла в одиннадцать вечера, чтобы воспользоваться электричеством, которое вдруг появилось, и повторить математику к экзамену. Но мама все испортила. Она пришла за мной в час ночи, потом в два и еще раз в три. Я часто делаю вид, что не слышу. Но она начинает меня трясти и шлепать, а потом идет будить кого-нибудь из моих сестер. Этой ночью у меня не было сил сопротивляться. Хотелось только одного: чтобы она оставила меня в покое. Поэтому я поднялась, как послушная девочка. Приготовила чай. В два часа ночи… Я прекрасно знала, что этот чай никому не нужен.

В семье мы стыдливо говорим, что мама «не в себе». Но я думаю, настало время признать: мама сошла с ума. Мне кажется, она с каждым днем все глубже и глубже погружается в так называемые черные дыры. Они принимают различные формы. Это могут быть какие-нибудь нелепые привычки: например, заваривать чай посреди ночи, — или внезапные вспышки гнева по самым незначительным поводам, или совершенно бессвязные речи. Она становится все более и более вспыльчивой. Она может схватить тебя за запястье и запросто сломать тебе руку. Вот вчера она разозлилась на меня, потому что я вовремя не почистила картошку к ужину. Зря я сказала ей, что делаю уроки. Она подобрала с земли камень и бросила мне в лицо. Я еле успела увернуться. Я закрыла тетрадь: опять получу плохую оценку. Подобрала камень, поднялась и начала чистить эту проклятую картошку. Когда ее пожаришь, есть вообще невозможно, потому что масло прогорклое. Я еще подыгрываю маме, когда она дает указания. Но надолго ли меня хватит? Она кричит все чаще и чаще и становится неуправляемой.

Я плохо сдала экзамен по математике. Обычно я сдаю лучше. Я люблю математику, потому что в ней есть правила. Их учат. Потом применяют. Это либо правильно, либо неправильно. Никаких споров. Математика — наука картезианская. В ней есть четкий порядок. В моей жизни все наоборот! В то утро учитель дал нам примеры на деление. А мне так хотелось спать, что строчки у меня в глазах двоились. В такие моменты я очень злюсь на свою мать. Я как лошадь работаю по дому, а уроки делаю тогда, когда должна отдыхать. Этот экзамен я могла бы сдать хорошо, но все провалила. Для меня это было еще одним испытанием. Я повторяла весь вечер и была уверена, что мне не случайно так повезло с электричеством, что это знак того, что я хорошо сдам экзамен. Ну почему мама все мои усилия свела на нет? Почему она нам устроила такую жизнь?

Чтобы уж закончить с откровениями: у меня есть очень плохая привычка, из-за которой меня часто мучит совесть. Я постоянно заключаю с Богом пари. Самые невероятные. Вот, например, с этим экзаменом по математике: я обещала Богу, что сдам его хорошо, иначе я бы сделала по хозяйству в два раза больше… И теперь мучаюсь, чтобы искупить свою вину, свой провал на экзамене. И еще я мучаюсь, потому что знаю, что не сдержала обещания. Я очень боюсь Страшного суда. И живу вот так с несдержанными обещаниями. Иногда я вдруг вспоминаю о них, и все внутри меня наполняется каким-то глухим страхом. Но сон все успокаивает.

Религия — это почти как математика. Она дает мне план. Это просто, в Коране говорится, что ты имеешь право делать, а что не имеешь. Мне преподают его в школе, и признаюсь, это один из моих любимых предметов. Когда учительница читает аяты, мне хочется закрыть глаза и качаться на волнах ее голоса с размеренными успокаивающими ударениями. В конце каждого предложения голос как будто падает и разбивается, как капля воды о горячий камень. Признаюсь, от этого дрожащего звука я словно в полусне. Мне нравится быть верующей: кажется, что ты существуешь не напрасно, что у тебя есть какая-то миссия. Религия направляет меня каждый день, и когда мне хочется сделать какую-нибудь глупость, я часто говорю себе, что Аллах сверху все видит и что он в этот момент не очень-то мной гордится. Это не совсем выгодный принцип. Мне очень стыдно, когда я думаю о том, что Аллах может видеть все, что я делаю. Но, с другой стороны, у этого принципа есть одно преимущество: желаний согрешить становится гораздо меньше!

В моей любимой суре говорится: «Искренне верующие — это те, чьи сердца трепещут от благоговения при упоминании имени Аллаха, которые стремятся к повиновению Ему. Когда им читаются аяты Корана, их вера в Аллаха и повиновение Ему усиливаются. Они во всем полагаются только на Аллаха, их Творца, Защитника, Покровителя и Наставника» (сура 8, аят 2).

Когда моя учительница читает Коран, мое тело пронизывает дрожь. Меня обволакивает и уносит куда-то приятная волна. И мне кажется, что я искренне верующая, потому что сердце мое открыто.

Это, конечно же, самый ценный в доме предмет. Накрытый красивой кружевной салфеткой, он стоит на этажерке, с которой тщательно стирают пыль утром и вечером. Маленькие садятся иногда перед ним, просто так, чтобы на него полюбоваться. Это редкое удовольствие, зависящее от пока еще редко появляющегося электричества. Раз в три дня в четыре часа или около того. Когда лампочка в гостиной начинает мигать, предвещая появление тока, весь дом собирается перед ним — перед телевизором. Для меня это все еще чудо — видеть живые картинки.