— Да, — ответила я. А затем прибавила: — И мои тоже.

— Не-ет, это совсем не твои слова. Ты не такая. Ты бесстрашная. С самого первого момента своей жизни ты была сильная и бесстрашная. Помню, акушерка рассказывала, что как только ты появилась на свет, ты посмотрела на Анни, вытянула губы и свистнула. Ты свистнула, Карин. Ничего подобного акушерка в своей жизни не видала.

Шел снег. Обычно мы с папой после кино шли в кафе или гуляли, но сегодня просто сели на скамейку возле Национального театра. Скоро папа спустится вниз, в метро, и поедет в Тэйен. А я сяду на свой автобус. Но сначала мы хотели немного посидеть на скамейке. Если бы кто-то увидел нас со стороны, наверняка решил бы, что перед ним два снеговика, которые сидят, прижавшись друг к другу. Папа в своей чудной ковбойской шляпе темно-коричневого цвета и Карин с длинным красным вязаным шарфом на шее.

Мы посидели так некоторое время, потом он спросил:

— Как ты думаешь, почему она это сделала?

— Ты про Жюли?

— Про кого же еще.

— Знаешь, она делала это много раз. Просто Анни об этом не знала. Но это случалось и раньше.

— Правда?

— Есть много способов умереть, — говорю я.

— Не разыгрывай из себя актрису, — говорит папа. — Расскажи все, как было.

Я ничего и не разыгрывала. Жюли поняла, что у семнадцатилетней девушки есть множество способов умереть или множество способов не умирать. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Сначала она окунулась в ванну, держа в руках жужжащий фен для волос; однако у фена, по всей вероятности, был предохранитель, который при попадании воды сработал, и с Жюли ничего не случилось, только фен навсегда вышел из строя. Потом она украла у Анни одну из ее коробочек с таблетками — красную, в ней обычно хранился валиум, — и проглотила все ее содержимое, таблеток тридцать-сорок. Но это оказался не валиум. У Анни была одна коробочка с валиумом, одна со снотворным, одна с обезболивающим, одна с витамином В для укрепления волос, одна с утренними тонизирующими таблетками, одна с мультивитаминами и одна со сладкими пилюлями для общего оздоровления организма — ее дал Анни зеленоглазый гомеопат. Жюли стащила ту, где были сладкие пилюли, и ночью ей стало ужасно плохо: ее тошнило, и она плакала оттого, что человеку, черт побери, никак не удается умереть! Потом она пыталась повеситься: привинтила к потолку крюк, купила в магазине скобяных изделий специальную веревку, вскарабкалась на стул и накинула на шею петлю. Но оказалось, что крюк недостаточно крепко держался в потолке, и только она вытолкнула из-под себя стул, как тотчас повалилась на пол, прямо с веревкой на шее, а на голову ей посыпались куски белого гипса. Потом она решила выброситься из окна и уже перевесила ногу через подоконник, но, немного помедлив, прыгнуть так и не осмелилась. Сразу после этого она взяла у Анни машину и стала, как сумасшедшая, гонять по городу — водить она никогда не умела. Если кто-нибудь жаждет умереть, ему надо просто сесть в машину к Жюли, — а тогда у нее еще даже не было водительских прав. Слава богу, что она никого не успела сбить — ее остановила полиция. Наконец Жюли в ванне перерезала себе вены, но тут ее нашла Анни. К счастью. Потому что на этот раз осечки бы не было.

Вечереет, спелый солнечный свет окутывает гостей, сидящих за праздничным столом. Блюдо с жарким уже в третий раз передают из рук в руки — обычно в подобных случаях горячее предлагают только два раза, — а впереди еще пять разных сортов сыра на выбор, малиновый десерт с ванильным соусом, замороженный лимонный сок с алкоголем, восьмиэтажный свадебный торт тети Эдель, крендель Ингеборг и запеканка Анни, мятный шоколад к кофе, и под занавес — легкий ужин: итальянский мясной суп с маленькими пряными колбасками. В кухне две официантки в красном рядышком сидят на полу у стены, они так объелись, что не в состоянии подавать десерт. На кухонном столе горит стеариновая свеча.

Я усаживаюсь на стул рядом с дядей Фрицем, Аарон идет к светловолосой женщине и тихонько целует ее в голову, она поворачивается, вопросительно улыбаясь — где ты был? ты куда пропал? — он что-то шепчет ей на ухо, что-то вроде этого: «Мне вдруг стало нехорошо, я просто хотел глотнуть свежего воздуха, теперь уже лучше, я люблю тебя, люблю, ты здесь самая красивая».

Дядя Фриц оглядывается по сторонам и булькает — буль, буль-буль, — затем пялится на крошечную капельку блевотины у себя в тарелке.

— Дядя Фриц, вам плохо? Может, вам пойти как следует протошниться?

— Меня не тошнит, Карин, я не хочу, просто иногда не могу удержаться. — Он начинает плакать. Слезы текут по щекам.

Я даю ему свою салфетку.

— Ничего страшного, дядя Фриц. Все в порядке.

Но сначала, еще до того, как я соблазняю Аарона, до того, как Аарон целует свою девушку и говорит, что она самая красивая, еще до того, как дядя Фриц блюет себе в тарелку, дядя Роберт позванивает вилкой по бокалу и говорит, что сейчас возьмет слово мать невесты. Анни встает и говорит: «Дорогая Жюли!»

— Дорогая Жюли, — говорит Анни. — Я хотела бы пообещать тебе, что все будет хорошо, что вы с Александром будете счастливы, у вас будет много детей и долгая прекрасная жизнь. Но я ничего не могу пообещать тебе. И никто не может. Ты сама это знаешь не хуже меня. Но сегодня в церкви, когда я увидела твое лицо, когда сегодня в церкви я увидела лицо моей Жюли, я подумала: спасибо тебе, Александр, за то, что в глазах у Жюли больше нет грусти — потому что мне эту грусть прогнать не удалось.

Никаких советов для вас у меня нет. Что в браке правильно, что неправильно — я не знаю. Думаю, что отец твой тоже не знает.

Но, если позволите, я расскажу вам одну историю.

Это история про Рикарда Блума, дедушку Карин и Жюли и нашего с Элсе отца. Если бы он был сегодня с нами — а может, в каком-то смысле он сейчас и с нами, у меня такое чувство, что каждый раз, когда в нашей семье праздник, отец присутствует среди нас, ведь он так любил праздники, — но если бы он был сегодня в живых, он бы наверняка сказал: «Жюли! Александр! Вы любите друг друга. Пусть у вас будет мужество сохранить эту любовь».

Я была маленькой, когда умер Рикард Блум, и у меня не так уж много воспоминаний о нем. Помню, как-то раз, когда мы жили в Бруклине, он вернулся домой и закричал: «Черт побери, сейчас мы тут устроим! Эх и повеселимся!» Помню, как он переоделся рождественским гномом, притопал в гостиную и пробасил: «Хо-хо-хо», но тут же снял маску и бороду, потому что мы с Элсе его не узнали и заплакали. Он всегда что-то напевал — то громко, во весь голос, то тихонько, про себя. Но был один день, когда отец не пел — в тот день он прочитал в норвежской газете, что боксер Пете Санстёл «ожесточился». Отец плакал, как ребенок. Но больше всего мне запомнилась наша поездка в Нью-Йорк, на Всемирную выставку, это было незадолго до того, как в Норвегии началась война.

Мы ехали на метро — от Бруклина до Флашинг-Медоуз в Куинсе всего несколько остановок, но мне казалось, что мы едем далеко-далеко. В прекрасный сказочный замок. Или в волшебную страну. Первым, кого мы увидели, выйдя из метро, был человек, торгующий апельсинами и лимонами, и я все ждала, что из лимонов выйдут крошечные принцессы и потянутся к небу — как в сказке.

Было лето, светило солнце, мне купили новое желтое платье, которое не кололось и нигде не жало. Мы ходили, ходили, ходили… Больше всего мне запомнились фонари. И музыка на улицах. Сколько там всего было! Но скоро я устала, мне захотелось посидеть. А еще мне хотелось покататься на карусели. Рикард пообещал, что вечером мы с Элсе покатаемся на карусели. Но до этого он повел нас к памятнику. Рикард рассказал, что здесь, на этом самом месте, люди зарыли послание к будущим цивилизациям, капсулу времени, которую нельзя откапывать, прежде чем пройдет пять тысяч лет. «Это Купалой, — сказал он, — капсула времени Купалой».