Он ушел с площади и начал пробираться среди темневших в тумане лотков уличных торговцев и экипажей, направляясь по Кокспур-стрит, вливающейся в гудящий Сенной рынок; втянув ладони в рукава, он ругал себя за то, что не сел в омнибус. В конце улицы он свернул в проулок, где дома лепились друг к дружке теснее, а стены стали темнее.
Он шел, толком не зная, где находится, но стараясь не потерять направление, мимо стен – темных, кирпичных, и блеклых, покрытых выцветшей краской, – иногда навстречу попадался одинокий прохожий, торопившийся домой; шел мимо теней, отражений и отблесков света в мелких лужицах дождевой воды, скопившейся между булыжниками мостовой, мимо мансард под плачущими крышами и редких фонарей, покосившихся и мигающих, отбрасывающих на дорогу огромные пугающие тени оплетавшей их паутины. Он шел, и сумрак все сгущался, а улицы сужались, и сам он тоже съежился – от холода и от того, что дома вокруг словно скукожились.
Переулки вывели его на освещенную Оксфорд-стрит, где ему было все знакомо. Он миновал Оксфордский концертный зал и повернул на Ньюмен, потом на Кливленд, потом на Хауленд-стрит, один квартал, второй, теперь направо, на улочку помельче, такую коротенькую, что ее забыли отметить на последней карте Лондона, к великому огорчению жителей.
Номер 14 по Франклин-Мьюз был четвертым в ряду – кирпичный дом, ничем не отличавшийся от дома мистера Лиллипенни, продавца цветов, который жил в номере 12, и мистера Беннет-Эдвардса, обойщика, из номера 16; каждые два дома имели смежную стену, и все – общий кирпичный фасад. Вход находился на уровне тротуара. За железной калиткой короткая дорожка вела от улицы к входной двери, несколько железных ступенек спускались в подвал, где Эдгар разместил свою мастерскую. С ограды и подоконников свисали цветочные горшки. В некоторых росли поблекшие хризантемы, продолжавшие цвести даже в осенние холода. Другие горшки были пусты, их до половины заполняла земля, на которой побескивала роса, отражавшая свет фонаря возле двери. Наверное, Катерина специально оставила его гореть, подумал он.
Он возился у дверей с ключами, уже намеренно оттягивая момент возвращения. Обернулся и посмотрел на улицу. Там была темнота. Разговор в Военном министерстве казался далеким, как сон, и на краткий миг он подумал, что, может быть, все это действительно рассеется, точно сон, что не стоит ничего говорить Катерине, только не сейчас, поскольку он сам не уверен в реальности случившегося. Он ощутил, как голова непроизвольно склонилась в очередном кивке. Кивок – вот и все, что я принес с этой встречи.
Он открыл дверь и увидел, что Катерина ждет его в гостиной – читает газету в мягком свете одинокой лампы. В комнате было прохладно, и она накинула на плечи толстую узорчатую шаль из белой шерсти. Он осторожно закрыл дверь, остановился и повесил шляпу и сюртук на вешалку, не говоря ни слова. Нет надобности возвещать о своем позднем приходе фанфарами, подумал он, лучше зайду потихоньку, может, мне удастся убедить ее, что я уже какое-то время здесь, хотя он знал, что не удастся, точно так же, как знал, что она уже не читает.
На противоположном конце комнаты Катерина продолжала смотреть в газету, которую держала в руках. Это были “Иллюстрированные лондонские новости”, и потом она расскажет ему, что читала статью “Прием в «Метрополе»”, где описывалось звучание нового рояля, но не была указана ни его марка, ни уж тем более имя настройщика. Еще с минуту она продолжала перелистывать страницы. Катерина молчала – это была женщина безупречной выдержки, и она знала, что нет лучшего способа укорить запоздавшего мужа. Многие из ее подруг считали иначе. Ты слишком снисходительна к нему, частенько говорили они ей, но она лишь пожимала плечами: если от него будет пахнуть джином или дешевыми духами, вот тогда я на него рассержусь, Эдгар возвращается поздно, потому что либо слишком увлекся работой, либо заблудился по пути домой от нового заказчика.
– Добрый вечер, Катерина, – сказал Эдгар.
– Добрый вечер, Эдгар. Ты опоздал почти на два часа.
Это был привычный ритуал, невинные извинения, дежурные объяснения. Я все понимаю, милая, драгоценнейшая моя, прости, мне нужно было нынче закончить со всеми струнами, чтобы завтра я смог подстроить их. Или: это был срочный заказ; или: мне заплатили сверхурочные; или: я немного заблудился, дом в районе Вестминстера, и я сел не в тот трамвай; или: мне просто захотелось поиграть, это редчайшая модель “Эрара” 1835 года, владелец – мистер Винченто, итальянский тенор; или: владелица – леди Невилл, у нее уникальный инструмент 1827 года, мне так хотелось бы, чтобы ты могла быть там и тоже поиграть на нем. Если он и лгал, то просто заменяя одно извинение на другое. Что это был срочный заказ, хотя на самом деле он остановился послушать уличных музыкантов. Что он сел не в тот трамвай, хотя на самом деле он задержался допоздна, чтобы поиграть на рояле итальянского тенора.
– Я все понимаю, прости меня, пожалуйста, я действительно завозился у миссис Фаррелл.
Этого было достаточно, он увидел, как она закрыла “Новости”, и пересек комнату, чтобы сесть рядом с женой, но сердце у него продолжало лихорадочно стучать. Она заметила, что что-то не так. Он попытался поцеловать ее, но она отстранилась, стараясь скрыть улыбку.
– Эдгар, ты опоздал, я пережарила мясо, прекрати сейчас же, не думай, что можно заставлять меня столько ждать, а потом подлизываться. – Она отвернулась от него, а он обвил ее руками за талию. – Я думала, ты уже закончил этот заказ, – добавила она.
– Нет, инструмент в на редкость плачевном состоянии, а миссис Фаррелл требует, чтобы я настроил его до “концертного качества”. – Последние слова он произнес высоким голосом, передразнивая почтенную даму.
Катерина рассмеялась, и он чмокнул ее в шею.
– Она говорит, что ее крошка Роланд станет вторым Моцартом.
– Знаю, она снова повторила мне это сегодня и даже заставила слушать, как этот шельмец играет.
Катерина повернулась к мужу:
– Бедный ты мой. Я не могу долго на тебя сердиться.
Эдгар улыбнулся, слегка расслабившись. Он наблюдал, как она пытается изобразить шутливую суровость. Она все еще хороша, подумал он. Золотые локоны, покорившие его при первой встрече, немного поблекли, но она до сих пор носила их распущенными, и в солнечном свете они и теперь казались того же оттенка, что и в молодости. Они познакомились, когда он только начинал самостоятельную карьеру и получил заказ на настройку “Броадвуда”, принадлежавшего ее семье. Инструмент не произвел на него впечатления – некоторые детали в нем были заменены совсем дешевыми, – зато произвели нежные ручки, что играли на нем, и плавные линии фигуры девушки, что присаживалась рядом с ним за клавиатуру, ощущение близости, которое продолжало волновать его даже сейчас. Он потянулся, чтобы снова поцеловать ее.
– Прекрати, – хихикнула она, – не сейчас, и побереги диван, это новый дамаск.
Эдгар облокотился на спинку. Она в хорошем настроении, подумал он, может быть, стоит рассказать ей сразу же.
– Я получил новый заказ.
– Тебе стоит прочитать этот репортаж, – сказала Катерина, поправив платье и потянувшись за “Новостями”.
– “Эрар” 1840 года. Судя по всему, в жутком состоянии. Мне обещали прекрасный гонорар.
– Замечательно. – Она встала и направилась к обеденному столу.
Катерина не стала допытываться ни кому принадлежит инструмент, ни где он находится, она нечасто спрашивала об этом, потому что ответом всегда было: старая миссис Такая-то Такая-то, живет на Такой-то Такой-то улице в Лондоне. Эдгар был рад, что она не спросила, остальное последует скоро, он был терпелив и не имел привычки давить на судьбу – привычки, которая, как он прекрасно знал, не приводит ни к чему, кроме перетянутых струн и женского гнева. К тому же он только что взглянул на “Иллюстрированные Лондонские новости”, в которых, ниже репортажа о приеме в “Метрополе”, поместили материал о “Зверствах дакоитов”, написанный офицером “Третьего Гурканского полка”. В коротенькой заметке описывалась стычка с бандитами, захватившими дружественное селение, обычное дело для колоний, и он не обратил бы на нее внимания, если бы не шапка – “Бирманские эскизы”. Колонка была ему знакома, она выходила почти каждую неделю, но никогда особо не интересовала его. До сегодняшнего дня. Он выдрал лист из газеты и засунул его под стопку журналов на маленьком столике. Ей не нужно видеть это. Из столовой доносилось звяканье серебряных приборов и запах вареной картошки.
