– Ты пришел издалека, – сказала женщина-черепаха.

Я был поражен.

– Вы говорите по-арабски? – спросил я.

– Достаточно, чтобы вести торговлю. Садись, прошу.

Она кивнула молодой девушке, сидевшей у входа. Та вскочила и принесла небольшой коврик, который расстелила для меня на песчаном полу. Я сел.

– Мои внуки сказали, что нашли тебя у берега Красного моря.

– Правильно. Они дали мне напиться и тем спасли мне жизнь.

– Как ты оказался там? – Ее голос был суровым.

– Кораблекрушение. Корабль шел из Суэца в Баб-эль-Мандеб, случился шторм, корабль пошел ко дну. Я не знаю, что с остальными, но боюсь, что все они погибли.

Женщина-черепаха повернулась к сидящим в шатре и заговорила с ними. Они закивали и начали быстро что-то обсуждать.

Когда она замолчала, я снова заговорил:

– Где я?

Старуха покачала головой. Я заметил, что ее глаза двигаются как будто независимо один от другого, это создавало странное впечатление, что она одновременно изучает меня и следит за тем, что происходит в шатре.

– Это опасный вопрос, – сказала она. – Многие и так уже считают, что слухи о явлении разошлись слишком далеко, а если будет собираться слишком много людей, Она не появится. Тебе повезло, что ты попал ко мне. Здесь есть люди, которые убили бы тебя не задумываясь.

При этих словах старухи мое облегчение от того, что я оказался среди людей, смыло волной тошнотворного ужаса.

– Я не понимаю, – проговорил я.

– Не спрашивай слишком о многом. Ты пришел в удачный момент. Астрологи банту объявили, что, возможно, завтра появится Она и споет свою песнь. И тогда ты получишь ответы на все свои вопросы. – С этими словами она снова поднесла ко рту трубку и повернула сначала один, потом другой глаз обратно к огню.

За весь оставшийся вечер никто не сказал мне ни слова. Я отдал должное жареной козлиной ноге и сладкому нектару, а потом заснул перед огнем.

На следующее утро, проснувшись, я обнаружил, что шатер пуст. Я помолился, а затем приподнял полог и вышел на жару. Солнце висело посередине неба – я был так измучен, что проспал до полудня. Верблюды были все так же привязаны у шатра, но коз не было. Я вернулся в шатер. У меня не было воды, чтобы умыться, но я как мог расправил и разгладил ладонями свою чалму. Потом снова вышел наружу.

Между шатрами было почти пусто – видимо, все попрятались от солнца. Я увидел группу мужчин, седлающих верблюдов, а неподалеку от них – девушек в ярких голубых одеждах, перемалывающих зерно. Ближе к краю лагеря я заметил вновь прибывших, некоторые, видимо, приехали на заре и еще не развернули свои шатры, уложенные на спинах терпеливых верблюдов. Я дошел до края стойбища, где шатровый город неожиданно заканчивался и на земле была линия, которую многие племена проводят как ритуальную границу между стоянкой и пустыней. Вдаль тянулись нетронутые пески. Я вспомнил слова старухи. Давным-давно, когда я был еще ребенком, я вместе с братом поехал в Аден, где мы провели ночь среди бедуинов. Они говорили на собственном наречии, но я кое-что понимал, так как все мое детство прошло на базарах, среди торговцев, где можно было услышать самое великое множество языков. Я помнил, как мы присоединились к одному из семейств у огня и их старейшина рассказывал историю о месте, где собираются все племена. При свете костра он в подробностях описал каждое племя, одежды, которые они носят, их обычаи, их скотину, даже цвет их глаз. Я был очарован этим рассказом и в какой-то момент ночи заснул, не дослушав его до конца, и проснулся, только когда мой брат растолкал меня и мы заползли обратно в шатер. Сейчас, на краю пустыни, воспоминание о рассказе старца вернулось ко мне смутным ощущением, как давний сон.

Вдалеке, за невысокой дюной, я заметил мелькнувшую на ветру красную ткань. Это было краткое видение, как полет вспорхнувшей птицы, но такое нечасто увидишь в пустыне, поэтому я не смог побороть любопытство. Я переступил черту – тогда обычай проводить ее казался мне предрассудком неверных, однако теперь я не так в этом уверен. Я взобрался на дюну и спустился на песчаную равнину с другой стороны. Там никого не было. Я почувствовал чье-то присутствие за своей спиной и обернулся. Это была женщина. Она была всего лишь на ладонь ниже меня ростом и стояла, прикрываясь красной чадрой, глядя на меня. Судя по ее смуглой коже, она принадлежала к какому-то из эфиопских племен, но тут, пока я продолжал разглядывать ее, она обратилась ко мне:

– Салаам алейкум.

– Ва алейкум ал-салаам, – ответил я. – Откуда ты?

– Из той же земли, что и ты, – ответила она, но выговор ее был странен.

– Значит, ты далеко от родных мест.

– Так же, как и ты.

Я стоял молча, зачарованный мягкостью ее голоса и ее взгляда.

– Что ты делаешь одна среди песков? – наконец спросил я.

Она долго ничего не отвечала. Мои глаза от покрывала переместились на ее тело, скрытое плотной красной тканью, которая исключала любые догадки о том, что находится под ней. Подол одеяния спадал до земли, и ветер уже занес его тонким слоем песка, и поэтому казалось, что она выросла из самой дюны. Тут она снова заговорила.

– Я должна принести воды, – проговорила она и взглянула на глиняный сосуд, который держала у бедра. – Я боюсь заблудиться в песках. Не можешь ли ты пойти со мной?

– Но я не знаю, где здесь вода, – возразил я, пораженный смелостью ее предложения и тем, как близко она стояла ко мне.

– Я знаю, – сказала она.

Но никто из нас не двинулся с места. Я никогда не видел глаз такого цвета, как у нее, – не темно-карего, как у женщин из моих родных мест, но более мягкого, светлого оттенка, напоминавшего цвет песка. Ветер накручивал вокруг нас свой танец, играя ее чадрой, и на мгновение мне открылись черты ее лица, они поразили меня, но я не успел понять чем, ибо не успел я моргнуть, как они снова скрылись.

– Пойдем, – сказала она, и мы пошли.

Вокруг нас взвивались вихри, нам в лица летели песчинки, жаля, как тысячи иголок.

– Может быть, лучше вернуться, – сказал я, – а то мы попадем в бурю и потеряемся.

Она шла вперед.

Я остановил ее. Ветер усиливался.

– Давай вернемся. Слишком опасно оставаться здесь одним.

– Мы не можем вернуться, – сказала она. – Мы здесь чужие.

– Но буря…

– Оставайся со мной.

– Но…

Она повернулась ко мне:

– Ты испугался.

– Я не испугался. Но я знаю пустыню. Мы можем пойти позже.

– Ибрагим, – сказал она.

– Это мое имя.

– Ибрагим, – повторила она и сделала шаг ко мне.

Мои руки бессильно повисли вдоль тела.

– Откуда тебе известно мое имя?

– Тише, – сказала она. – Сейчас пески остановятся.

И действительно, ветер внезапно стих. Мелкие песчинки еще дрожали в воздухе, как крошечные небесные тела. Они висели в пространстве, не двигаясь, небо, видимое сквозь их пелену, словно выцвело добела, горизонт стерся, и пропало все, кроме нее.

Она подошла ко мне еще ближе и опустила кувшин на землю.

– Ибрагим, – повторила она и подняла чадру с лица.

Я никогда еще не видел ничего столь же прекрасного и одновременно столь же пугающего. Она глядела на меня глазами женщины, но нижняя часть лица дрожала, как мираж, и это был нос и рот не женщины, а лани, с кожей, покрытой нежной шерсткой. Я не мог выговорить ни слова, но тут раздалось завывание ветра и пески снова задвигались, крутясь вокруг нас, стирая ее очертания. Я закрыл лицо руками.

И тут пески снова остановились.

Я аккуратно опустил руки. Я был один, словно подвешенный среди туч песка. Мои глаза не знали, на чем остановиться, я не знал, в каком направлении находится небо или земля.

– Салаам, – прошептал я.

И тогда неизвестно откуда послышалось женское пение.

Песнь началась тихо, и сначала я даже не понял, что это за звук. Он был низким и томным, песнь лилась, как вино, запретное и отравляющее, ничего подобного мне не приходилось слышать до этого. Я не понимал слов, и мелодия была для меня совершенно чужой. И все же в ней было что-то столь сокровенное, что я испытал жгучий стыд, будто меня лишили одежды.