– А почему вы зовете его Человеком Одной Истории?

Капитан усмехнулся.

– Это прозвище закрепилось за ним давным-давно. В тех редчайших случаях, когда он решает заговорить, он рассказывает всегда одну и ту же историю. Услышав ее однажды, я вряд ли смогу когда-нибудь ее забыть. Он не вступает в беседу. Он просто начинает рассказывать и говорит, пока не закончит рассказ. Это очень непривычно, как будто слушаешь фонограф. Все остальное время он молчит, но те, кому довелось услышать его историю… мало кому после этого удается остаться прежним.

– Он говорит по-английски?

– Слишком правильно, как будто читает по книге.

– И о чем же его… история?

– Ах, мистер Дрейк. Это я оставляю вам для собственного исследования, если, конечно, вам это интересно. Ей-богу, никто, кроме него, не может ее рассказывать.

И в эту самую минуту, словно вся сцена была отрепетирована заранее, капитана позвали с камбуза. У Эдгара оставались еще вопросы – об Энтони Кэрроле, о Человеке Одной Истории, но капитан торопливо пожелал ему спокойной ночи и исчез за дверями кают-компании, оставив его в одиночестве вдыхать морской воздух, насыщенный солью и предчувствиями.

На следующее утро Эдгар проснулся рано, но воздух снаружи уже дышал зноем. Он оделся и по длинному коридору вышел на палубу. Утро было ярким, солнце едва показалось из-за восточных холмов, но его лучи уже обжигали. Берега расступились и едва виднелись на горизонте. Ближе к корме он увидел у поручней человека в белых одеждах.

Эдгар привык совершать такой моцион каждое утро, обходя судно по кругу, пока жара не становилась нестерпимой. Во время одной из таких прогулок он и увидел впервые этого старого человека, в тот момент разворачивающего свой молитвенный коврик. С тех пор он часто встречал его, но тот ни разу не заговорил с ним.

Но в это жаркое утро, совершая привычную прогулку и направляясь вдоль борта к корме, где стоял человек в белых одеждах, Эдгар неожиданно почувствовал слабость в коленях. Я боюсь, подумал он и тут же принялся убеждать себя, что нынешнее утро ничем не отличается от предыдущих, хотя уже знал, что обманывает себя. Серьезность, с которой капитан говорил об этом человеке, была слишком несвойственной для этого веселого моряка. На какое-то мгновение Эдгару показалось, что он сам выдумал вчерашний разговор, что на самом деле капитан простился с ним еще в кают-компании и он поднялся на палубу уже один. Или, подумал он, сделав еще несколько шагов, капитан знал, что они должны познакомиться, новый путешественник и рассказчик. Возможно, именно таковы непреложные законы повествования, которые не дано обойти никому.

Эдгар обнаружил, что уже стоит рядом со стариком.

– Прекрасное утро, сэр, – проговорил он.

Старик кивнул. У него было смуглое лицо и борода под цвет одежд. Эдгар не знал, что говорить дальше, но заставил себя остаться у поручней. Старик молчал. Волны разбивались о нос корабля, но их плеск не был слышен за гулом паровых машин.

– Ты впервые в Красном море, – сказал старик, его голос оказался глубоким, с незнакомым акцентом.

– Да, это так, честно говоря, я первый раз уехал за пределы Англии…

Старик прервал его.

– Я должен видеть твои губы, когда ты говоришь, – сказал он. – Я глухой.

Эдгар повернулся к нему.

– Простите, я не знал…

– Твое имя?

– Дрейк… Вот… – Он сунул руку в карман и вытащил одну из визитных карточек, которые заказал специально для поездки.

Эдгар Дрейк

Настройщик фортепиано. Специализация “Эрар”

Франклин-Мьюз, 14

Лондон

Вид маленькой карточки с затейливо выписанными буквами в морщинистой руке старца неожиданно привел его в смущение. Но старик поднял глаза, и Эдгар увидел в них заинтересованность, граничащую с удивлением.

– Английский настройщик. Человек, который должен понимать звуки. Хочешь услышать историю, мистер Эдгар Дрейк? Историю глухого старика?

Тридцать лет назад, когда я был значительно моложе и не изуродован болезнями старости, я служил палубным матросом на этом самом маршруте, от Суэца до Баб-эль-Мандебского пролива. В отличие от теперешних пароходов, которые бороздят море напрямик, без остановок, мы ходили под парусами и пересекали море туда-сюда, от одного берега до другого, бросая якорь в многочисленных маленьких портах и на африканском, и на аравийском берегу, в городках с названиями вроде Фариз или Гомейна, Тектозу или Уивинив, многие из которых уже поглотили пески; там мы торговали с кочевниками, которые продавали ковры и горшки, найденные в покинутых городах пустыни. Я ходил по этому самому маршруту, когда наше судно попало в шторм. Это была старая посудина, и на ней вообще нельзя было выходить в море. Мы прошли рифы под парусами, но в корпусе открылась течь, и судно начало наполняться водой. Когда корабль почти полностью развалился, я упал, ударился головой и потерял сознание.

Когда я очнулся, то лежал на песчаном берегу, один, среди обломков судна, за которые я, должно быть, ухватился, на свое счастье. Вначале я не мог пошевелиться и испугался, что меня парализовало, но потом обнаружил, что я всего лишь туго обмотан тканью собственной чалмы, которая, видимо, развернулась и обвила мое тело, как детская пеленка или покровы мумий, которые раскапывают в египетских песках. Потребовалось немало времени, чтобы я окончательно пришел в себя. Я был весь в синяках, и когда пытался вдохнуть, грудь пронзала боль. Солнце уже поднялось высоко, и мое тело покрылось соляной коркой, горло и язык пересохли и распухли. Бледно-синие волны плескались у моих ног и куска корабельной обшивки, на котором сохранились три первые арабские буквы от того, что когда-то было названием судна.

С трудом я выпутался из чалмы и повязал ее на голову. Я поднялся на ноги. Вокруг меня была ровная местность, но вдалеке виднелись горы, иссушенные и голые. Как любой человек, выросший в пустыне, я мог думать лишь об одном – о воде. От наших путешественников я знал, что на этом побережье часто встречаются заливы, образованные устьями небольших речушек, в большинстве из них вода солоноватая, но в некоторые, как говорили кочевники, впадают пресные потоки, берущие начало от подземных водоносных слоев или из снегов, выпадающих на вершинах дальних гор. Поэтому я решил двигаться вдоль берега в надежде найти такую речку. По крайней мере, морской берег не даст мне заблудиться, и возможно, мне повезет увидеть проплывающий мимо корабль.

Пока я шел, солнце поднималось над холмами, и я понял, что нахожусь на африканском побережье. Это открытие было простым, но пугающим. Каждый человек может потеряться, но редко оказывается так, что он не знает, по песку какого континента блуждает. Я не знал здешних языков, и эти места, в отличие от аравийского берега, не были мне знакомы. Но что-то не давало мне впасть в отчаяние – может быть, молодость, может быть, лихорадка, вызванная жалящим солнцем.

Не прошло и часа, как я достиг поворота береговой линии, где серебристая гладь моря вдавалась в песок. Я попробовал воду. Она была соленой, но неподалеку я увидел одинокую тонкую ветку, которую принесло течением, а на ней – один-единственный лист, сухой и дрожащий на ветру. Во время своих путешествий и общения с торговцами я узнал кое-что о растениях, ибо, когда мы останавливались в Фаризе и Гомейне, мы покупали у кочевников травы. И я понял, что этот одинокий лист принадлежит растению, которое мы называем белайдур, а берберы – адиль-ууччн, его настой вызывает у выпившего грезы о будущем, а его ягоды делают глаза женщин большими и темными. Но в тот момент я мало думал о приготовлении настоя, а больше – о ботанике. Я знал, что трава белайдур дорогая, так как не растет на побережье Красного моря, а лишь далеко на западе, в лесистых горах. Это дало мне слабую надежду, что здесь были люди, а если так, то, возможно, здесь есть и вода.

И вот, поддерживаемый лишь этой надеждой, я направился прочь от моря, молясь о том, чтобы найти место, где растет белайдур, а вместе с ним и воду, которую пьют те, кто торгует этой травой.