— А ты что делал после моего отъезда?

— Через полчаса меня уже не было в доме. Я переночевал в деревенской гостинице. Потом автобус, поезд, самолет до Лондона, и прямо из аэропорта начал звонить тебе.

— Значит, вот где ты живешь. Я еще даже не осмотрелась.

— Эта комната не моя, я тут временно и скоро должен буду съехать; хозяина зовут Джимми Роуленд…

Гертруда ходила по чердаку, осматривая его. Тим успел спрятать подальше рисунки кошек. Достал несколько своих лучших работ, из старых, и расставил в разных местах. Он попробовал взглянуть на мастерскую глазами Гертруды. Мастерская выглядела романтично. Но для романтических свиданий не годилась. Скоро придется сказать Гертруде, что он должен съехать отсюда. Когда-нибудь заявится Дейзи. Не поможет ли ему Гертруда найти квартиру? Где он будет сегодня вечером? В «Принце датском»? Жизнь лишается своей упорядоченности, теряет смысл. И сейчас Тим впервые понял, сколько упорядоченности и смысла было в его, казалось бы, ненормальной жизни.

— Мне нравится этот рисунок, — сказала Гертруда, указывая на рисунок мальчика, наливающего вино из бутылки. — И тот этюд. — Это было откровенное подражание Эрнсту: птица на приятном голубом фоне беспорядочных горизонтальных мазков. — И вот этот тоже. — Она имела в виду один из кошачьих портретов, пропущенных им при уборке.

— А, это ерунда. — Тим поспешно повернул его лицом к стене.

— Нет, мне очень нравится. Ты замечательный художник.

— Гертруда, дорогая, ты ничего в этом не понимаешь!

— Ты будешь продолжать писать картины, не правда ли, продолжать и продолжать?

— Когда я… Ох, Гертруда, ты ломаешь мне жизнь, уничтожаешь ее. Я не против, я рад. Ее надо сломать, уничтожить. Но мне придется начать все сначала.

Да, это та чистота, которой он жаждал, думал Тим. Ему суждено погибнуть и возродиться, он воссоздаст себя заново, с ее помощью. Да будет так.

Гертруда бесстрашно выслушала его, и Тиму понравилось ее самообладание.

— Но ты начнешь все снова как художник, не бросишь живопись?

— Не брошу. Ах, Гертруда, до чего необычно и прекрасно видеть тебя здесь, это как чудо.

Он не сводил с нее прищуренного взгляда. Она потрясающе смотрелась на фоне студии — это походило на смелый коллаж. Холеная, бронзовая от загара Гертруда в серо-коричневом костюме, голубой блузке с высоким воротничком и круглой золотой брошью. Он бросил взгляд на ее изящные неброские дорогие туфли, на скромную кожаную сумочку. Неужели это его возлюбленная?

— Ты моя возлюбленная?

— Да, Тим.

— Надеюсь, это так. Но я имею в виду, что все рушится… все мои привычки, все мое время… ты ворвалась, как торнадо, от прежнего ничего не осталось, все теперь другое, будет другим, когда мы… Знаешь, пойдем отсюда. Дождь перестал. Который сейчас час? О, они уже открылись. Пошли в паб. Тебе надо привыкать сидеть в пабах, когда…

Будут ли они ходить в пабы? Как они будут проводить время? Нет, и правда невозможно представить их женатыми.

— В паб? Сейчас? Так рано?

— Почему не пойти? А что еще делать? Собирайся, надевай плащ.

Гертруда повиновалась.

Значит, она слушается его, делает, что он велит. Где пределы его власти над ней? Возможность командовать Гертрудой оказалась для Тима новостью. Это было почти забавно. Ему пришла в голову мысль.

— А потом… знаешь, что мне хочется сделать? Пойти на Ибери-стрит. Хочется побыть в той квартире, вместе с тобой, я имею в виду — просто побыть там. Ты не против? Это важно.

— Знаю, — ответила Гертруда, — и понимаю, что твоя жизнь разрушена. Я… моя жизнь тоже разрушена.

— Дорогая… прости… я…

— Нет-нет, так и должно быть. Но на Ибери-стрит мы пойти не можем, там Анна.

— Разве это причина?

— Я думала, ты не захочешь.

— Я боюсь Анны. Чувствую, она станет убеждать тебя бросить меня. Но мне не избежать встречи с ней. Я не должен стать слишком большим сюрпризом для них! Пришло время понять им, что мы с тобой теперь как бы друзья!

Он прав, подумала Гертруда. Он должен там появиться, и будто случайно. Но что им стоит догадаться? И Анна — ведь не попросишь ее переселиться в другое место. Да еще обед со Стэнли с Джанет сегодня вечером. Ну и что, то, как она жила раньше, привычки, светские обычаи отныне ничего не значат, она не распоряжается своим временем, своим днем, все идет кувырком. Хорошо ли это, правильно ли? Как же разрушительна любовь!

— Пойдем на Ибери-стрит, — сказал Тим. — Пойдем сейчас. Там и выпьем. Вместе с Анной.

— Мария Магдалина наоборот! — сказала Гертруда, высыпая на кровать перед Анной содержимое своей шкатулки с украшениями, и обе засмеялись, как в прежние времена, сумасшедшим смехом, напоминавшим о студенческих годах и о том, что их жизни связаны навсегда. — Милая моя, нельзя носить это черное платье без украшений, — продолжала она, раскладывая украшения по двум кучкам. В одной, как догадывалась Анна, оказались вещицы, подаренные Гаем. Из другой Гертруда вытаскивала то одно, то другое, что, по ее мнению, могло подойти Анне. — Это тебе, нет-нет, не отказывайся, у меня, как видишь, их и без того слишком много.

По настоянию Гертруды Анна снова надела черное платье. Гертруды сейчас не было, ушла на встречу со своим социальным работником, и Анна сидела одна перед зеркалом. На шее — ожерелье из темного янтаря с длинной янтарной же подвеской, которая светилась магическим красноватым светом. Невысокий стоячий воротничок платья скрывал ее маленький золотой крестик. Светящаяся подвеска красиво лежала на груди Анны.

Она посмотрела на свое тонкое лицо и узкие глаза. Сидя перед зеркалом, она погрузилась в задумчивое созерцание. Гертруда согласилась, что ее гладкая, как бы тихо светящаяся кожа не требовала никакой косметики. Плотно сжатые бледные губы едва отличались цветом от лица. Тусклые светлые волосы были коротко острижены, что придавало ей мальчишеский вид, вовсе ее не раздражавший. Лоб был чист и гладок, как и тонкая удлиненная шея. Облегающее, прекрасного покроя черное платье очень шло ей, и Гертруда была права, ожерелье просто просилось к нему.

Анна сидела, смотрясь в зеркало, спокойная, расслабленная, руки безвольно опущены, губы разжаты. Но мысль ее сосредоточенно работала, осознавая податливое неподвижное тело. Оно словно бы обладало некой тайной свободой, о которой сознание ничего не ведало. Она посмотрела на свою голову и представила ее такой, какой она была долгое время: в белом повое и черном покрывале, в которые она ловко укутывалась каждый день в своей крохотной келье, торопливо обряжаясь в предутренних сумерках. Анна взглянула на часы. Она точно знала, что сейчас делают в монастыре, готовясь к любимому, святому богослужению. «Ты надеваешь Христа, как облачение». Одежды можно снять и отложить в сторону. Не отбросила ли она сущностное, сохранив несущественное, обрекая себя на неизбежное разрушение личности? Очень вероятно.

Мария Магдалина наоборот! Очень удачное сравнение. Теперь в ней пробудилось тщеславие, она чувствовала, как оно крутится и вертится в ней, высовывает наружу головку. Чувствовала, как разгорелись прежние желания. Она вновь стала думать о себе как о привлекательной женщине, вполне еще молодой. А подобные мысли ей ни к чему, даже вредны.

Бегство в Камбрию пользы не принесло. Недоставало привычной домашней рутины, какого-то глубинного размеренного ритма души. Оказавшись одна в коттедже, она придумала себе занятия и старалась выполнять их, но это показалось ей бессмысленным, несерьезным и, в конце концов, скучным. Даже от новых впечатлений не было никакого удовольствия. Старые молитвы непрошено звучали в ушах, словно их бесы нашептывали. Она с ужасом смотрела на сырые серые камни дома, и уединение, которого она жаждала, не спасало ее. Когда подошла Пасха, время от Страстной пятницы до Светлого воскресенья тянулось, казалось, бесконечно. Она столько раз следовала за Христом по Крестному пути, по пути страданий, озаренных светом космического триумфа. Теперь даже то, что она наконец ощутила (как говорила себе), что он страдал страшно и просто умер, было пустым, умозрительным утешением. Происходившее с ней было еще хуже, это было не выразимое словами отвращение, испытываемое всем ее существом, которое усиливалось в это время под действием старой бессмысленной духовной химии. Впервые в жизни она ощутила страх перед собственным разумом, живущим, словно раковая, постоянно разрастающаяся опухоль, независимой самостоятельной жизнью. Сильной Анне никогда в голову не приходило, что ее постигнет кризис. Настоятельница предостерегала, она и сама себя предупреждала, что настанет черное время, черная ночь, ночь тупика. Конечно, размышляла она, ей не избежать депрессии. Но не предвидела вот этого сухого отчаяния, когда обманом зрения перед ней вспыхивали невероятные и чудовищные образы. По ночам она испытывала непонятные страхи. Она вернулась в Лондон раньше запланированного. Здесь она каждый день ходила по улицам, пока не оставалось сил ни о чем думать. Купила черное платье. Ей немного полегчало, и тогда она поняла, что с нетерпением ждет возвращения Гертруды.