— Мы практикуем специализацию, вам не кажется? — спросил Гай. — Мы избирательно порядочны, если вообще порядочны. Каждый из нас обладает одним или двумя достоинствами, которые мы культивируем в себе, правда не слишком. Или находим такое положительное качество, которое всегда так или иначе полезно, зачтется как добродетель, это может быть твердость, или добросердечие, или целомудрие, или воздержанность, или честь. Что-нибудь не слишком неподъемное, не слишком обременительное, что подойдет нам…

— Каково же ваше достоинство?

— Мое?.. О, ничего высокого. Что-нибудь вроде точности.

— Не соответствует ли она истине?

— Нет. В действительности мы не слишком широки, когда дело доходит до добродетели, тут мы ужасно ограниченные создания. Насколько жизнь святых способна выдержать критику? Каждый по-скотски относится к другому. Даже ваш друг Иисус, что мы в действительности знаем о нем? Ему повезло быть прославленным пятью литературными гениями…

— Повезло? Ну…

— Наши пороки пошлы и скучны, банальная мерзкая смесь человеческой низости и трусости, бездушия и эгоизма, и даже в своей крайней степени они не менее пошлы. Мы оригинальны только в силу своих достоинств, потому что достоинство трудно дается, и мы должны прилагать усилия, добиваться, преодолевать сопротивление собственной нашей натуры…

— Но разве каждый порок не связан с соответствующей добродетелью? Я имею в виду, не определяются ли они через противопоставление одного другой?

— Только на первый взгляд. Ибо добродетель — что-то ужасно необычное. Она не вписывается в окружающее, она — нечто обособленное, существующее само по себе.

— Вы хотите сказать, демоническое?

— Это еще одна романтическая идея. Нет, я этого не нахожу. Просто… оригинальное… своеобразное… странное… Пороки общи, достоинства индивидуальны. Они не находятся в континууме общего развития.

— Не уверена, — сказала Анна. — То и другое должно быть взаимосвязано и составлять что-то вроде…

— Системы? Иерархии? Это метафизика.

— Но добродетель часто бывает обыденной и скучной, я в этом убедилась. Согласна, она индивидуализирована. Мы однобоко положительны, только там, где нам удобно. Но вам добродетель видится безусловно интересной и оригинальной в своей сути, а я этого не вижу. Это из области… предположений.

— Я не сказал «интересна»… и это — предположение…. Но вы спросили, хочу ли я… когда я пожелал возмездия… пожелал… за что-то в особенности…

Гай пристально смотрел на нее. Анна внезапно испугалась и почувствовала, как лицо ее вспыхнуло. Ей пришло в голову, что он хочет вроде как исповедоваться перед ней. А если он скажет ей сейчас что-то ужасное, что-то тайное, что гнетет его душу? Не для того ли он попросил ее прийти? Будь я священником, моей обязанностью было бы выслушать его признание. Но я не священник. Исповедоваться мне бесполезно, я представляю только себя. Это не по моей части, я не обладаю магической силой, чтобы изменить то, что может произойти, не имею права касаться его души. Я не смогу сказать ему ничего хорошего, и он будет сожалеть, что обратился ко мне.

— Наверное, я утомляю вас, — мягко сказала она. — Гертруда просила меня долго не засиживаться.

Гай по-прежнему не сводил с нее глаз. Потом вздохнул, выдавил легкую насмешливую улыбку и отвернулся.

— Я только что напугал вас, да?

— Да.

— Простите, это так, ерунда. Все… в порядке. Эй, эй, белый лебедь! Сиделка явится через минуту.

— Я должна идти.

Гай обернулся к ней. Чувство жалости нахлынуло на Анну, перехватив дыхание. Она задрожала. В голове мелькнуло: «Я не могу уйти».

Гай протянул ей руку. Анна взяла тонкую, как бумага, ладонь, легкую, как перышко, в ее сильном пожатии, наклонилась и поцеловала ее.

— О, Анна… идите… мы еще поговорим… в другой раз…

Но больше Анна не увидела Гая.

— И это все, что ты достал нам на ужин?

— Да, все.

— Господи боже!

— Думаю, можно купить что-нибудь еще.

— А, черт!

Тим Рид и его девушка, Дейзи Баррет, сидели в пабе «Принц датский». Тим рисовал тамошнего кота. Кот, тощий черный зверюга с широкой благородной мордой и белыми лапами, был равнодушен и высокомерен. Он презрительно поглядел на Тима зелеными льдинками глаз, сладострастно потянулся всем телом и переменил позу. Тим начал новый лист. У этого кота (звали его Перкинс) поз в запасе было больше, чем у любого из котов, которых ему доводилось рисовать, а он рисовал многих котов и кошек. В «Принце датском», пабе рядом с Фицрой-сквер, был также пес по кличке Баркис, [51]мишень для бесконечных насмешек, которого увел заскочивший на минуту клиент. Тим и Дейзи любили это местечко: тихое, без претензий, небогатое. Тут была огромная стойка красного дерева, над которой высилась решетка с небольшими вращающимися стеклянными панелями с викторианским рисунком, напоминая о восточном приделе греческой православной церкви. Тут и в самом деле ощущалась какая-то церковная атмосфера. Тусклое освещение, облака табачного дыма, приглушенные голоса посетителей. Вдоль стены тесные кабинки, как исповедальни. В одной из них и сидели Тим с Дейзи. Музыкального автомата в пабе не было.

Было девять вечера пять дней спустя после того, как (о чем шла речь в начале нашего повествования) Манфред, Граф, Сильвия Викс, Стэнли Опеншоу, миссис Маунт и Тим собрались на Ибери-стрит в «час посещения». С тех пор Тим побывал там дважды, включая сегодняшний вечер. Он не всегда просил Гертруду накормить его, это можно было делать лишь изредка. Он надеялся, что она не обратит внимания на результаты его опустошительных набегов на ее кухню. Если бы он поменьше усердствовал, то урон, нанесенный ее богатым припасам, был бы не так заметен. Тим не хотел заслужить репутацию хапуги. Сейчас он выложил перед Дейзи на мокрый от пива стол: два ломтя хлеба, наспех намазанного маслом, два куска сыра — чеддера и стилтона, две помидорины, четыре овсяных печенья, ломтик холодной баранины и маленький кусочек фруктового кекса.

— Не так уж и плохо, — сказал Тим.

— А холодной картошки у них не было?

— Нет.

Макинтош Тима, во вместительные карманы которого он торопливо напихал добычу, висел на спинке стула, просыхая. На улице лило, и холодный восточный ветер рябил огромные лужи на улицах Северного Сохо, блестевшие под фонарями, как реки. От короткого снегопада не осталось и следа, будто его и не было. Дейзи пришлось дожидаться Тима в пабе.

— Пожалуй, мы становимся слишком бедны. Ладно, мы хотели быть бедными, но это уже просто смешно. Почему у всех есть деньги, а у нас нет? Почему они могут заработать деньги, а мы нет? У нас есть талант, почему мы не можем продать его?

Тим не знал ответа. Безденежье давно уже было предметом шуток у Тима и Дейзи. Они называли себя бродягами, неудачниками, отребьем, сиротами, чьи родители погибли в бурю, детьми, заблудившимися в лесу, нищими художниками, гедонистами-бедняками на бесконечном пикнике. Тим раз в неделю преподавал в Политехническом колледже в Уилсдене. Дейзи, обычно тоже преподававшая рисование, сидела (Тим надеялся, что временно) без работы. Оплата была почасовой, так что за неприсутственные дни Тим ничего не получал. Этот семестр подходил к концу, а на следующий (Тим еще не сказал этого Дейзи) контракта с ним не продлили. Оба они втайне друг от друга получали пособие малоимущим. Только почему-то, может, потому, что неправильно заполнили форму, похоже, никогда не получали столько же, сколько другие. Плата за квартиру (они теперь жили раздельно) сильно поднялась. Они уже подумывали, не начать ли им воровать, но согласились, что неспособны на это, боясь, что позора не оберешься, если поймают; мораль тут была ни при чем. Можно было бы сократить расходы, если заставить себя отказаться от пива или снова съехаться, но не хватало решимости даже заикнуться об этом. Теснота дешевого жилья убивала их. Тим нашел выход как-то улучшить их положение (чаще Дейзи бывая в обществе), таская еду из домов, куда его приглашали (что, конечно, не было кражей). Любая вечеринка была подарком, особенно большой прием, на котором можно было набить карманы сэндвичами. Массу всего он утащил на бармицве Джереми Шульца. [52](Подсохшие сэндвичи хороши поджаренными.) Впереди светила свадьба: племянница Мозеса Гринберга выходила за одного из Лебовицев.