— Ну… дорогая моя Вероника!..

— Ты собирался что-то сказать. Не таи, мне слишком интересно.

— О Тиме и Гертруде? Не знаю, что ты имеешь в виду.

— Что, кроме их волнения, заставило тебя тогда, во Франции, решить что между ними роман?

— Гертруда сказала, что Тим приехал буквально перед нами, а я взглянул на его рисунки и увидел: слишком много среди них местных пейзажей, а значит, он жил там уже несколько дней.

— И ты подумал, что это у них серьезно? После Гая это так невероятно.

— Не скажи, — возразил Манфред. — Овдовевшая женщина часто тут же влюбляется в мужчину очень не похожего на умершего мужа. А как ты сама сказала, Гертруда из тех женщин, которым необходимо любить кого-нибудь. Гертруда понесла ужасную утрату, и она не могла пережить ее в одиночестве. Она должна была найти кого-то, чтобы утешиться.

— Должна! Точно так же я тогда заставила себя сесть в твою машину.

— Не было необходимости заставлять себя.

— Что ж, я знаю, ты человек, который никогда не делает того, чего не хочет, поэтому мне так спокойно с тобой. Ну хорошо, ты делал то, что хотел. Но если бы Гертруда отправилась в Рим, вместо того чтобы остаться во Франции, она могла влюбиться в тебя, а не в Тима.

— И что мне было бы делать в таком случае, интересно?

— Даже думать об этом не желаю. Ты вечно напускаешь на себя таинственность. Чувствую, я была на волосок от гибели.

Манфред ласково улыбнулся. Сказал:

— Волосок был еще тоньше, чем тебе кажется, дорогая.

— Ты имеешь в виду, что если бы Гертруда…

— Гертруда здесь ни при чем.

— Что же тогда?

— Я влюбился.

— Быть не может!

— Тем летом я страшно влюбился.

— О господи! — охнула миссис Маунт. Выпрямилась, опустила ноги на ковер. — И в кого же?

— В Анну Кевидж.

— Нет! — Миссис Маунт помолчала, взвешивая услышанное. Потом сказала: — Бывшая монахиня. Твоя воля.

— Ты воспринимаешь это с пониманием.

— Ты опасался, пойму ли я? Это как-то успокаивает. Но ты ошибаешься относительно того, что я воспринимаю с пониманием. Я потрясена, я в ужасе. И ты до сих пор влюблен?

— Я потерпел неудачу.

— Ты до сих пор влюблен?

— Очень неприятное ощущение еще остается. Но это пройдет. Она уехала. Я потерпел неудачу.

— Ох… бедняга… старина… ты… Но ты хотя бы попытался?

— Попытался осторожно. Но скоро понял, что существует неодолимое препятствие.

— Какое?

— Ее сердце было уже кое-кем занято.

— Гертрудой.

— Нет, Графом.

— Неужто правда? Я была совершенно уверена в другом. Ведь Гертруда явно была для нее всем на свете, предметом ее обожания, причиной ее отъезда?

— Нет сомнений, что она любила Гертруду тоже, — сказал Манфред, — но она была безумно влюблена в нашего Пьера. Она хотела его.

— Значит, у тебя не было шанса.

— Я надеялся.

— Но зачем ей было уезжать, почему она не боролась? Или ты все разрушил?

— Я ничего не делал. В отличие от тебя, Вероника, я не готов унижаться ради того, чтобы добиться желаемого.

— За что я тебя и уважаю.

— Тронут. Это ты любишь рисковать.

— Во всяком случае, ты ничего не предпринял. А Гертруда действовала.

— Как ты сказала, она просто поманила пальцем, и Граф не устоял.

— Допускаю, что он был готов устраниться, и Гертруда это знала. Но сознавал ли он, какую страсть заронил в эту целомудренную душу?

— Нет, уверен, он не подозревал об этом. Он любил Гертруду и выделял Анну.

— И Гертруда ничего не знала?

— Нет. Она могла бы страшно разозлиться, но промолчала бы.

— Должна сказать, я вообще почти не замечала Анну, просто не видела…

— Да. Незаметность монашки. Восхитительное свойство.

— Тем не менее странно, что это совершенно ускользнуло от меня…

— Учитывая твою обычную зоркость. Я считал, что чем меньше тебе известно, тем лучше, дорогая Вероника. Je te connais. [143]

— Если б я все это знала…

— Что до того, что Анна не боролась, то учти положение бедняжки: она любила их обоих. Что она могла сделать? Она была вынуждена отойти в сторону. Возможно, она чувствовала, что должна помочь Графу завоевать Гертруду.

— Она всегда была не очень высокого мнения о Тиме.

— Потом, когда Тим вернулся…

— Граф тоже не слишком-то боролся.

— Нет. У Графа есть свои моральные принципы, как и у Анны, которые нам могут казаться странными. Они созданы друг для друга, но, увы, не судьба им быть вместе.

— А я считаю, оба они мягкотелые. Могла бы Анна приложить какие-то усилия, когда Тим вернулся?

— Граф был одержим Гертрудой. Думаю, она надеялась молчаливой терпеливой любовью завоевать его сердце. И не предвидела, какой ход сделает Гертруда.

— Тогда она глупа. Я бы не упустила момент. Ладно, молчу. Так или иначе, она выжидала, а там — бац! — и стало уже поздно.

— Она понимала, как много для Гертруды значит вечно иметь Графа при себе.

— А для Графа — оставаться рабом Гертруды. До чего же отвратительно. Итак, Анна даже не попыталась, сбежала. Но откуда все это тебе известно? Не могла же она сама тебе рассказать?

— Господи, нет, конечно! — воскликнул Манфред.

— А что тогда, проницательность влюбленного?

— Я был на Ибери-стрит, когда Граф появился там вскоре после возвращения Гертруды с севера. Его трясло от волнения. Анна терпеливо сдерживала раздражение.

— Тому могла быть другая причина.

— Я думал об этом. В ней могло говорить чувство собственницы по отношению к Гертруде. Но я начал замечать множество других признаков. То, как она смотрела на него, и…

— Но все-таки это остается предположением?

— Нет, я полностью уверен. Последнее доказательство я получил на той вечеринке, когда пришла новость о Папе-поляке. Граф и Гертруда вдруг стали похожи на молодых влюбленных. Анна увидела, что случилось. Лицо ее стало как маска смерти.

— Оно у нее всегда такое, она напоминает призрак, прозрачная. Но ты-то когда влюбился в это холодное бледное создание?

— Она поразила меня еще в первую нашу встречу на Ибери-стрит, непосредственно после ее приезда. В ней было нечто необыкновенное, какая-то сила, которая сразу меня покорила. Это была любовь. Только в тот момент я этого не понял.

— От нее до сих пор разит монастырем. Но тебе не потребовалось много времени, чтобы понять?

— Да… постепенно… это превратилось в… наваждение…

— Бедный. Бедный. Бедный. Но ты ничего не сказал, а сама она не догадалась?

— Я много разговаривал с ней dans le cercle. [144]

— Ох ты господи, а наедине хоть когда-нибудь говорил?

— Да, однажды.

— Где, когда?

Манфред покачал головой.

— И что-нибудь получилось?

— Нет.

— Ты дурень!

— Это было так удивительно, — признался Манфред. — Я стал иным человеком, жил в ином мире, где все было огромным и ярким, но обычное здравомыслие оставило меня. Словно мне сменили разум на прекрасный и ясный, но непривычный и трудноуправляемый. Все безотчетные старые инстинктивные реакции не действовали. Я не знал, как мне поступить. Был сам не свой: неловок, боялся совершить ошибку. Ужасался мысли, что могу ненароком шокировать ее, оскорбить, оттолкнуть. Было восхитительно, когда поначалу она считала само собой разумеющимся, что со мной можно разговаривать легко и свободно. Я надеялся на какое-то чудо общения, что в какой-то момент… Это было так прекрасно, так…

— Так непохоже на пустую болтовню, которую тебе обычно приходится терпеть.

— Когда я вез ее и Гертруду в Камбрию… все обострилось до предела…

— Надо же! А мне невдомек было, думала, Анна стережет Гертруду, как дуэнья!

— А было совсем наоборот. Часть пути Анна сидела рядом со мной. Я чуть с ума не сошел.

— Ваши плечи соприкасались. Терпеть этого не могу.

— Я надеялся обратить на себя ее внимание. Мы много разговаривали, а мужчина за рулем может привлечь девушку.