— Белинтой катается на лыжах в Колорадо, — сказала миссис Маунт, — или лучше сказать, après [37]кататься.
— А мы тут вкалываем, — вздохнул Манфред.
— Остановился, ручаюсь, в «Браун-пэлес», — подхватил Стэнли.
— Наверняка.
— Интересно, откуда у него деньги?
— Белинтой оплачивает детям бедняков катание на лыжах.
— Как великодушно с его стороны.
— И это говорит Сильвия!
— Если снег не прекратится, мы тут скоро тоже станем на лыжи.
Белинтой был лордом, причем настоящим, не то что Граф. «Какого-то замшелого ирландского аристократического рода», — как заметил Манфред. Его мать, родственница Джанет Опеншоу, все еще жила в обветшалом замке в графстве Мейо. Стэнли и Гай опекали молодого (теперь уже не такого молодого) Белинтоя. Гай с Гертрудой как-то раз гостили в замке.
— Он написал Джеральду Пейвитту.
— Я ревную.
— Что слышно о Джеральде?
— Все такой же маньяк.
Граф, прислонившись к каминной полке, смотрел на дверь в ожидании Гертруды. Ему страшно хотелось выпить. И хотелось, чтобы Гертруда пришла от Гая со спокойным лицом, ничем не выдавая своих чувств.
— Тим, малыш, не нальешь мне еще?
— Конечно, Стэнли. Чем отравляешься?
Появилась Гертруда. Граф издалека увидел ее лицо — маску тупой боли, опущенные глаза, пугающую погруженность в себя. Потом выражение сменилось на спокойное, которое он так ждал. Она улыбалась Сильвии и миссис Маунт. Все затихли и двинулись к ней.
— Только что пришел Виктор, — сказала она.
Виктор Шульц, лысый, симпатичный и тоже кузен Гая, был его врачом — приятный малый, терапевт без амбиций, страстный любитель гольфа. Он женился на великолепной красавице, известной своей выдающейся глупостью, и сейчас был в разводе.
— Как Гай? — спросил Манфред, глядя на нее с высоты своего роста; его крупное лицо выражало серьезность и нежность.
Кто-то должен был спросить. Обычно это брал на себя Манфред.
— Да… знаешь… все так же… Граф, вы не пьете, налейте же себе.
На это Граф и надеялся: что его сдержанность не останется незамеченной.
Тим Рид, принеся Стэнли бокал, обратился к Гертруде:
— Не остались на кухне еще крекеры с сыром? Все утро рисовал и сейчас бы подкрепился.
— Ну конечно, Тим, сходи и возьми, что хочешь.
— Полагаю, Гай вряд ли желает меня видеть, да? — задумчиво сказал Манфред больше себе.
Миссис Маунт принялась расспрашивать Гертруду о сиделках: добросовестны ли они и насколько дорого обходятся.
Стэнли вежливо поинтересовался у Сильвии, как Пол успевает в школе.
— Прекрасно, думаю, он хорошо сдаст экзамены.
— Замечательно. Знаете, что мой Уильям отправился поступать в Баллиол? [38]А Нед оказался настоящим гением математики, тут он, конечно, пошел в Джанет.
— А что Розалинда? Все так же без ума от своего пони?
— Увы, да, но в музыке делает успехи. Знаете, думаю, малышка — самая умная из всей троицы!
— Естественно, вы же, если не ошибаюсь, играли на флейте?
— Давно забросил. Что бы сказал дядя Руди?
Вошел Виктор Шульц с серьезным выражением на бодром лице. В докторской манере похлопал Гертруду по плечу. Не отказался пропустить глоточек. От природы человек жизнерадостный, он, избавившись от своей выдающейся красавицы, вновь обрел юношескую беззаботность. Он любил Гая, но, став врачом, для собственной пользы положил за правило радоваться, когда другие радуются, и в меру сопереживать им. Скоро он уже улыбался.
Миссис Маунт обратилась к нему:
— Виктор, я только что говорила с Гертрудой о сиделках. Может, вы дадите совет. У моей подруги, знаете ли, очень престарелые родители…
Стэнли уверял, что ему действительно пора в свою «операционную».
Сильвия наконец бочком подобралась к Гертруде:
— Гертруда, могла бы я увидеть…
— Вероника, так ты хочешь, чтобы я подвез тебя?
Гертруда сказала Стэнли:
— Большое спасибо, что пришли. Сердечный от меня привет Джанет. И передайте ей: у нее чудесные хризантемы.
Сильвия договорила:
— Гертруда, если это возможно, я хотела бы увидеть Гая.
На мгновение воцарилась тишина, но тут же гости заговорили между собой, чтобы скрыть чувство неловкости.
Гертруда вспыхнула. Потом ее лицо, губы, глаза выразили возмущение, почти гнев.
— Н-нет, он очень… Он никого не может видеть.
— Я только на несколько минут. Хотела спросить его кое о чем.
— Нет, простите, к Гаю нельзя… он… болен… он не может видеть людей… больше… — Она закрыла глаза ладонями, словно скрывая набежавшие слезы.
— Чертова баба, — сказал в дверях Манфред, обращаясь к Стэнли, — неужели у нее нет никакого такта, никакого сочувствия? Бедная Гертруда…
— Всего на несколько минут, — проговорила Сильвия, сама едва не плача.
— Нет…
— Я должен идти, — сказал Стэнли.
— Думаю, нам всем пора, — сказала миссис Маунт. — Манфред?
— Кто на машине? — спросила Гертруда. — Такая ужасная погода.
— Я, — откликнулся Манфред, — и Стэнли.
— И я, — присоединился Виктор.
— Кто в какую сторону едет? Вы с Манфредом, Вероника?
— Я могу подвезти Сильвию, — сказал Стэнли. — Идемте, Сильвия. Подброшу до метро.
— Простите… но, пожалуйста, поймите меня, — повернулась Гертруда к Сильвии.
— А я заберу Графа, — сказал Виктор, — нам по пути.
— Спасибо всем, что зашли… вы знаете, как много это значит… для нас обоих…
— А Тим… где Тим? Ты тоже можешь поехать со Стэнли, не против, да?
Под напоминания Стэнли не шуметь они на цыпочках вышли в прихожую и принялись разбирать свои пальто. В прихожей пахло мокрой шерстью, на ковре темнели пятна от растаявшего снега. Миссис Маунт села, чтобы надеть боты. Потом все гуськом вышли на улицу. Стэнли и миссис Маунт поцеловали на прощание Гертруду.
Гертруда вернулась в опустевшую гостиную и прикрыла за собой дверь. Подошла к окну и чуть отодвинула занавеси. По-прежнему шел снег. Снаружи приглушенно слышались оживленные голоса гостей, рассаживавшихся по трем машинам.
Графу хотелось бы остаться после того, как остальные ушли, и поговорить с Гертрудой без помех, но он боялся, что Гертруда будет недовольна или другие обратят на это внимание. Граф давно любил Гертруду. Но об этом, конечно, никто не знал.
Он позволил запихнуть себя в машину Виктора, однако вскоре извинился и попросил высадить его. Хотелось пройтись пешком, одному под падающим снегом. Он купил кулек жареных каштанов. Жаровня с пылающими углями казалась неопалимой купиной. Снег продолжал идти, хотя уже не так густо. Тротуары были белы, дороги — как морены, покрытые темной снежной кашей и жидкой грязью, брызгающей из-под колес осторожно шелестящих мимо машин. Гай был прав, сказав, что мир нынче вечером звучит иначе. Ветра не было, и крупные хлопья снега падали торжественно, целеустремленно, словно высыпавшись из некой гигантской ладони прямо над уличными фонарями. На изгородях и низко свисавших ветках кустарников в садах за ними выросли высокие валики белых кристаллов. На голове у Графа было шерстяное кепи, над которым Гертруда всегда потешалась. Он плотнее затянул шарф на шее, поднял воротник пальто и, быстро шагая на своих длинных ногах, совершенно не чувствовал холода.
Граф жил в безликом многоквартирном доме на ничейной полосе между Кингс-кросс и Фулем-кросс, так что идти ему было недалеко. Он съел каштаны и аккуратно сунул обгорелую шелуху в карман. Поднялся на лифте и прошел по коридору мимо множества молчаливых дверей к своей квартире. С соседями он жил дружно, однако их знакомство было шапочным. Он вошел к себе, включил свет; лицо его с морозца горело. Квартирка состояла из двух спален и гостиной, которая могла бы показаться приятной только в том случае, если бы Граф был слеп к окружающему и не надо было бы демонстрировать «обществу» «хороший вкус». Он очень редко приглашал гостей. Вдоль всех четырех стен тянулись темно-зеленые металлические книжные полки. На одной стене, над блестящим современным сервантом, висела гравюра, изображавшая Варшаву. У Графа было мало вещей, напоминавших о месте, где прошли его детские годы, и ни одной из них он не выставлял напоказ. Было у него несколько расплывчатых фотографий родителей, когда они только что поженились: два напряженно глядящих в объектив молодых, почти детских лица. Польский флаг — может, первое, что формировало его сознание. Он держал его в свернутом виде в ящике комода. Иногда, ища там что-нибудь, он касался его рукой. Было еще несколько польских вещиц, которые мать, перед тем как болезнь унесла ее в могилу, отдала старой полячке, навещавшей ее. Мать думала, что ему неинтересно это «старье». Граф со стыдом вспоминал об этом.
