Пола скомкала письмо. Потом она разорвала его на мелкие кусочки и разбросала по тугой коже воды. Это письмо как будто вызвало Эрика из небытия, со всеми характерными черточками, которые она, слава богу, забыла, он как будто стоял перед ней, как демон, затемняя яркое море; его искусственное исступление, его мистические утверждения – смесь, которую она когда-то находила трогательной, слабости и угрозы, жестокая хитрость эгоиста. Конечно, она вела себя плохо, в частности бросив его так внезапно. Но она навсегда избавилась от любви к нему и способности помогать ему. Это она знала твердо. И все же было ли это правдой, спросила себя Пола, пытаясь восстановить внутреннее равновесие, может быть, она еще способна помочь ему, должна ли она попытаться? Возможно, он был прав, говоря, что между ними существует все еще какая-то связь. Ее сердце содрогнулось при мысли о том, что может опять увидеть его, она почувствовала тошноту, страх, наводящий слабость. В Эрике было нечто демоническое. Пола никогда не боялась Ричарда, хотя он был способен на насилие. Теперь она понимала, что очень, очень боится Эрика. Это было проявлением любви, о которой она полностью забыла.

напевал Эдвард, вытаскивая Монроза из корзины, в которую безуспешно пытался спрятаться Минго, напутанный холодным взором кота. Минго забрался в нее. Монроз сбежал от Эдварда на печь и сел там, нахохлившись, как птица.

– Можно нам положить сегодня водоросли в ванну? – спросила Генриетта у Мэри Клоудир.

– Зачем тебе водоросли в ванне? – спросила Мэри.

– Это наш собственный способ вылечиться от ревматизма, – сказал Эдвард.

– У вас нет ревматизма – или есть, Эдвард?

– Нет, это для дяди Тео на самом деле, но мы хотим вначале испытать на себе, не даст ли это токсический эффект.

– В прошлый раз, когда вы положили водоросли в ванну, они забили сливное отверстие, и долго никто не мог ее принимать, – сказала Кейзи, которая только что вошла с корзиной помидоров и салата.

– Мы обещаем, что в этот раз не допустим такого!

– Тогда ладно, – сказала Мэри. – Послушайте, я хочу, чтобы вы все камни вынесли в сад.

Кейт и Дьюкейн прошли мимо кухонной двери; улыбаясь друг другу, они направлялись в холл. Дьюкейн задержался в дверях кухни:

– О, Мэри! Кейт и я собираемся навестить Вилли.

– Хорошо, только не опоздайте к чаю, сегодня особый воскресный чай.

– Как поживает моя маленькая нимфа? – спросил Дьюкейн Барбару, на которую они натолкнулись в дверях.

– J’aimerais mieux t’avoir dans mon lit que le tonnerre[3], – сказала чопорно Барбара.

Дьюкейн рассмеялся, протягивая руку, чтобы дернуть ее за волосы, пока она вприпрыжку бежала за ними.

Барбара была такой же круглолицей, как ее мать, у нее были такие же пышные непослушные светлые волосы, только у Кейт волна волос окружала голову, как слегка безумный нимб, а у Барбары они были подстрижены гораздо более аккуратно и окружали ее голову, как изысканный драгоценный шлем. Цвет лица у нее был детский, розовый и сияющий тем восхитительным сиянием, какое напоминает отблески на боках крепких яблок и которое обычно исчезает у подростков. Длинноногая, в короткой юбке, босая – мелькающие ступни были такими же золотисто-коричневыми, как ее ноги.

– Почему бы тебе не пойти поискать Пирса, – сказала Кейт. – Я видела его около церкви, он показался мне очень одиноким.

Барбара встряхнула головой с видом кланяющегося виртуоза:

– Я должна пойти поупражняться на флейте. Я собираюсь сыграть для Вилли концерт Моцарта.

– Может быть, ты сыграешь и мне концерт Моцарта? – спросил Дьюкейн.

– Нет. Только для Вилли. – Подпрыгивая, она вернулась в дом.

– Как выросло это дитя! – сказал Дьюкейн. – Она ростом с тебя. И почти такая же хорошенькая.

– Дорогой! Боюсь, что Пирс и Барбара не очень-то ладят между собой, с тех пор как она вернулась.

– Ну, ты же понимаешь… Они взрослеют.

– Знаю. Они очень быстро развиваются теперь. Но я все-таки думала, что, когда они растут вместе, как брат и сестра, у них вырабатывается иммунитет.

– Никакого иммунитета против этого нет, – сказал Дьюкейн. И, говоря это, понял, что ему совсем не нравится мысль о вовлеченности Барбары в это. Он вообще хотел бы, чтобы она не взрослела.

– Но этот бедный парень, – сказала Кейт, возвращаясь к тому, о чем они беседовали раньше. – Почему он сделал это?

Дьюкейн не рассказывал Кейт о расследовании. Хотя он спокойно отнесся к новости о порученном ему Октавиеном задании, он был совсем не рад этому. Это все могло принести одни неприятности. Очень трудно будет быстро выяснить правду, и невозможно доказать, что здесь не замешаны интересы органов. Но дело для Дьюкейна было совсем не в том, что он боялся быть дискредитированным неудачей. Его отталкивала мысль о расследовании личной жизни другого человека. Чем больше он узнавал о Рэдичи, о котором он непрерывно думал с тех пор, как приехал в Дорсет, тем более загадочным и зловещим казался этот человек. Он был уверен, что спиритизм как-то связан с самоубийством; он подозревал, что если начнет всерьез копать, то может открыть нечто очень неприятное.

– Я не знаю, почему он сделал это, – говорил Дьюкейн. – Он потерял жену. Наверно, в этом дело.

Они уже пересекли лужайку за домом, где росли две акации с листьями, похожими на огромные перья, перешагнули через загородку из веревочек и палочек – явно дело рук близнецов – и пошли между двумя одинаковыми изгородями пышной голубой вероники по тропинке, выложенной морской галькой в прошлом году стараниями Пирса и Барбары. Дьюкейн ласково провел рукой по твердым извивам кустов. В этот момент его ум работал сразу в нескольких направлениях, на нескольких уровнях. На первом уровне, возможно самом высоком, он думал о Вилли Косте, с которым он так недавно познакомился и которого уже давно не видел, потому что в последние два приезда Дьюкейна на выходные Вилли сказал по телефону, что не хочет никого видеть. На другом уровне он взволнованно и нервно думал о Рэдичи и о том, удастся ли Джорджу Дройзену что-нибудь выяснить на Флит-стрит. На третьем уровне, или третьим участком мозга, он с печалью вспоминал свою слабость, проявленную в конце последней встречи с Джессикой, и тревожно размышлял, как же ему все-таки разрешить эту проблему на следующей неделе.

Все же сегодня он гораздо спокойнее думал об истории с Джессикой. Как правило, Дьюкейн не верил, что боги совершат чудо, чтобы помочь ему выпутаться из его безумных переделок, но сегодня его беспокойство по поводу Джессики стало слегка туманным, облако легкого оптимизма окутало его. Так или иначе, все обернется совсем неплохо. Может быть, потому, что еще одним участком мозга он ощущал чистую, сильную радость от присутствия Кейт, от близости их тел, которыми они иногда, неловко и дружески, случайно касались друг друга во время ходьбы, и оттого, что он лелеял мысль о том, что поцелует ее, когда они дойдут до прибрежного леса.

В его сознании присутствовал еще один, далеко не самый нижний, уровень, хотя сформулировать его было бы нелегко, это – ощущение всего, что окружало их: причастность природе, подстриженным извилистым кустам вероники, сферическому дереву катальпы с огромными листьями, к розовым, нагретым солнцем кирпичам стены, сквозь арку которой они сейчас проходили. Эти кирпичи с осыпавшимися краями были так стары и изъедены временем, что они казались естественным нагромождением красных камней, которыми прежде играло море. Все в Дорсете какое-то округленное, думал Дьюкейн: маленькие холмы, кирпичи, тисовые деревья, растущие около изгороди, и кусты вероники, и катальпа, и заросли бамбука по обеим сторонам арки. Он подумал: все в Дорсете соразмерно. Эта мысль принесла ему огромное удовлетворение и послала всем отделам и уровням мозга волну теплых и успокаивающих частиц. Так он шел в смятенном облаке своих мыслей рядом с Кейт, чья саморегулирующаяся и самозащитная химия служит главным условием умственного здоровья.