– Конечно, он все равно не мог приехать раньше завтрашнего утра, я захвачу его.

– Прекрасно. Вилли жаждет увидеть его.

Октавиен улыбнулся:

– Это ты жаждешь увидеть его, правда, милая?

– Ну конечно, я хочу его увидеть! Он совершенно незаменимый человек.

– Ты получишь его, дорогая. Ты получишь все, что пожелаешь.

– Ты чу-удо!

– Все камни надо вынести в сад, – сказала Мэри Клоудир.

– Почему? – спросил Эдвард.

– Потому что камням место в саду.

– Почему? – спросила Генриетта.

Близнецам, Эдварду и Генриетте, было девять лет. Оба долговязые, белобрысые, оба с красивой волнистой копной волос – они были удивительно похожи.

– Это ведь не окаменелости. В них нет ничего особенного.

– Каждый камень – особенный, – сказал Эдвард.

– В метафизическом смысле это абсолютно верно. – Теодор Грей явился на кухню в своем старом халате в темно-коричневую клеточку.

– Метафизика и порядок в доме – вещи разные, – сказала Мэри.

– Где Пирс? – обратился Теодор к близнецам. Пирс был сыном Мэри Клоудир, ему исполнилось пятнадцать.

– Наверху, у Барби в комнате. Он украшает ее ракушками. Притащил туда целую тонну.

– О боже! – воскликнула Мэри.

Дом постепенно превращался в пляж. У детей в комнатах под ногами шуршал песок, хрустела галька и раздавленные ракушки, а также высохшие останки разнообразной морской флоры и фауны.

– Если Пирсу можно носить в дом ракушки, то, значит, мы можем держать в комнате камни, – рассудила Генриетта.

– Никто не разрешал Пирсу приносить ракушки, – сказала Мэри.

– Но никто ему и не запрещал, верно? – вставил Эдвард.

– Если бы я так отвечала старшим, когда была в вашем возрасте, меня бы отшлепали, – вмешалась экономка Мэри Кейзи. Все в доме звали ее по фамилии – Кейзи, чтобы не путать с Мэри Клоудир. Это звучало как кличка.

– Справедливо, но неприменимо, мог бы ответить Эдвард, – заметил Теодор. – И если вас не затруднит, я хотел бы выпить чашку чая. Чувствую себя не блестяще.

– Бедняжка Кейзи, вот не повезло ей! – сказал Эдвард.

– Я его не останавливаю, – сказала Мэри, – во-первых, потому, что останавливать его уже поздно, а во-вторых, потому, что не каждый день Барбара возвращается домой. – В споре с близнецами всегда выручала логика.

Барбара Грей не была дома с Рождества. Она заканчивала учебу в Швейцарии. В пасхальные каникулы она каталась с родителями на лыжах… Супруги Грей были страстными путешественниками.

– Некоторые могут себе позволить, – пробурчала Кейзи, вложив в свою реплику туманный намек на разницу в их социальном положении. Она часто отпускала неопределенные, но веские замечания.

– Кейзи, можно нам взять эти куриные лапы? – спросила Генриетта.

– Как тут поддерживать чистоту на кухне, когда дети роются в мусорных ведрах, будто голодные коты…

– Пожалуйста, не надо выгребать оттуда все, Генриетта! – закричала Мэри. Вместе с куриными лапами вывалилась мешанина из скомканной бумаги, кофейных зерен, вялых листьев салата и человеческих волос.

– Меня тут ни во что не ставят, – сказала Кейзи. – Моя жизнь здесь не имеет смысла…

– Всякая жизнь не имеет смысла, – изрек Теодор.

– Вы считаете, я вам не ровня…

– Вы нам не ровня, – сказал Теодор, – не принесете ли вы мне чашку чая, будьте добры.

– Заткнитесь, Тео, – сказала Мэри. – Не выводите Кейзи из себя. Вот ваш чай, на подносе.

– Лимонный кекс. Мм. Прекрасно.

– Вы говорили, что неважно себя чувствуете, – сказала Кейзи.

– Просто желчь разлилась. Где Минго?

Минго – крупный лохматый серый пес, явно имевший в числе предков пуделя, – всегда находился у ног Теодора, когда тот завтракал или пил чай в постели. Кейт и Октавиену это давало неистощимый повод для шуток об отношениях между Теодором и Минго.

– Сейчас приведем его, дядя Тео! – закричал Эдвард.

После короткой возни Минго был извлечен из-за чугунной печки, которая продолжала занимать бóльшую часть кухни возле плиты, хотя на ней уже давно не стряпали и топить ее было неэкономно. Теодор, взяв поднос, начал подниматься по лестнице впереди близнецов, которые, исполняя придуманные ими самими ритуалы, тащили пса, при этом его глупая, улыбающаяся морда торчала из-под локтя Эдварда, мохнатые лапы волочились по полу, а толстый, как колбаса, хвост вилял, то и дело задирая пестрый подол Генриеттиного платьица.

Теодор, старший брат Октавиена, по характеру – ипохондрик, ничем теперь не занимавшийся, служил когда-то инженером в Дели. Все знали, что он был вынужден покинуть Индию из-за какой-то таинственной истории, но в чем заключалась эта тайна, никто не знал. Никто не знал также, любит ли он на самом деле своего брата, нескрываемое презрение к которому он демонстрировал, но окружающие старались, по общему согласию, не замечать этого. Он был высоким, худым, наполовину облысевшим и поседевшим человеком с выпуклым лбом, изборожденным иероглифами морщин, и проницательным взглядом умных задумчивых глаз.

– Пола, тебе обязательно читать за столом? – спросила Мэри.

Пола Биран, мать близнецов, была поглощена книгой. Воспитание своих детей она полностью доверила Мэри и в подобные моменты казалась едва ли не их ровесницей. Пола развелась с Ричардом Бираном больше двух лет назад. У самой Мэри за спиной были многие годы вдовства.

– Извини, – сказала Пола, закрывая своего Лукреция. Она преподавала в местной школе греческий и латынь.

Мэри придавала большое значение их совместным трапезам. Это было время общения, ритуального, почти духовного единения. Человеческая речь и соприсутствие залечивали те раны и царапины, от которых одна только Мэри, с ее обостренной и неустанной чувствительностью, страдала, стараясь восстановить гармонию, к которой тоже только она одна и стремилась. В эти минуты Мэри обладала никем не оспариваемой властью. И если экономка воплощала собой коллективное бессознательное, то Мэри – коллективный разум. Повторяемость завтрака, обеда, чая и ужина вносила элементы порядка в ситуацию, которая, по ощущению Мэри, всегда балансировала на грани может быть и приятной, но неотвратимой анархии.

Сквозь большие, увенчанные причудливыми викторианскими башенками окна, сквозь их чугунный переплет светило горячее солнце, отбрасывая зеленоватые тени от кустиков жимолости с одной стороны и вистарии – с другой. Оно сделало заметными пятна на клетчатой красно-белой скатерти, хлебные крошки, кофейные зерна и человеческие волосы на плитках пола. Близнецы уже закончили пить чай, Тео унес свой в спальню, Пирс еще не спускался, Кейт, как обычно, запаздывала; Мэри, Пола и Кейзи чаевничали втроем.

– Она опять заимела новую машину, – сказала Кейзи.

– Я бы просила вас называть имена тех, о ком вы говорите, а не называть всех «она».

– Моя сестра.

Бóльшую часть жизни Кейзи пожрала забота о захворавшей матери, которую она, впрочем, иначе как «старая сука» не называла, и она была не в состоянии простить сестру, избегнувшую той же участи и нашедшую богатого мужа. Краснолицая, с головой в кудряшках, плотная Кейзи часто вдруг принималась рыдать у телевизора, когда там показывали что-нибудь печальное, вызывая у Мэри деятельное и взволнованное сострадание.

– Какой марки? – спросила Пола. Она все еще была мыслями вся в Лукреции, прикидывая, не будет ли для школьников на экзамене слишком труден отрывок из него.

– «Триумф» или что-то в этом духе. Некоторым такие нравятся. Поездки на Коста-Брава и все такое.

– А мы сегодня опять видели ту же самую летающую тарелку, – объявила Генриетта, вернувшись с Монрозом, котом Барбары. Близнецы часто делали подобное утверждение.

– Серьезно? – спросила Мэри. – Генриетта, пожалуйста, не надо ставить Монроза на стол.

Монроз был крупным, кофейного цвета, полосатым животным с золотистыми глазами, совершенно квадратным туловищем, с прямыми ногами, чья упорная глубокая погруженность в себя постоянно возбуждала между детьми яростные споры относительно его умственных способностей. Они постоянно предпринимали проверку интеллекта Монроза, но к окончательным выводам так и не пришли, поскольку близнецы были склонны считать, что взаимодействие с человеческой расой не является признаком большого ума. У Монроза был один несомненный талант – он мог простым волевым усилием заставить свою прилизанную шерстку вдруг встопорщиться, так что из гладкого полосатого куба всегда мог превратиться по желанию в пушистый шар. Дети говорили: «Монроз превращается в птичку».