– О господи, – повторил он и встал, повернувшись к ней спиной. Он боялся, что девушка, стоявшая перед ним на коленях, сейчас кинется и прижмется к его ногам. Жестокость его слов, ее удивление удерживали их до этого от подобных порывов.
Дьюкейн сказал себе: человеческая слабость, испорченность создали эту ситуацию, и я автоматически теперь должен вести себя жестоко. Она права, спрашивая, зачем я убиваю любовь, ее ведь так редко встретишь. И все же я должен убить эту любовь. О боже, почему это вправду так похоже на убийство? Если бы я только мог взять на себя ее страдание. Но это одно из наказаний за испорченность, последнее и худшее, ты не можешь, как бы ни хотел, взять его на себя.
Он услышал, как она сказала дрогнувшим голосом:
– Знаешь, я думаю, должна быть какая-то особая причина, что-то произошло с тобой…
Беда была в том, что она угадала, и Дьюкейн втайне чувствовал неискренность своих мотивов. Он знал, что поступает правильно, и знал, что это просто необходимо, но то, что во всем этом таились его собственные интересы, смущало его. Он хотел сделать Джессику свободной, но еще больше хотел освободиться сам. То, что случилось с Дьюкейном, звалось Кейт Грей.
Дьюкейн давно знал Кейт, но только недавно он понял, что сдвиг сознания по отношению к давно знакомому – вот одна из привилегий старения, и он обнаружил вдруг, что испытывает нечто вроде влюбленности в нее, и ощутил, что и с ней происходит то же самое. Это открытие не предвещало потрясений. Кейт состояла в прочном браке. Он был уверен, что в ее милой головке не таилось ничего такого, о чем бы она не поведала в долгих ночных разговорах своему мужу. У него не было сомнений, что супруги обсуждали его. Его не высмеивали, но наверняка подшучивали. Казалось, он слышит, как Кейт произносит: «А знаешь, Джон неравнодушен ко мне!» Конечно, Октавиен знал обо всем, что бы ни произошло. В этой ситуации не таилось никакой опасности. О романе и речи не было. Дьюкейн мог с чистой совестью сказать Джессике, что у него нет любовницы и заводить ее он не собирается. Он даже с инстинктивной предусмотрительностью никогда не упоминал о Кейт при Джессике, а о Джессике при Кейт. Он знал, что Кейт, на этом этапе их знакомства, считает его внутренне свободным, ни с кем не связанным и что это для нее важно. Ирония заключалась в том, что он был внутренне свободным. И только теперь, когда его чувства к Кейт стали крепче, он почувствовал острую необходимость избавиться от последнего остатка зависимости.
Теперь, когда появилась Кейт, Джон осознал, и осознал с полной ясностью, что жизнь его изменилась, что теперь он должен как бы отойти от жизни, принять себя как человека уже немолодого, неженатого, и, похоже, таким он уже и останется. Он нуждался во внутреннем покое, он нуждался в доме, и даже… он нуждался в семье. Он знал, что, хотя Кейт не говорила об этом, она тоже отчетливо понимает это. Она выражала это, да и он рассказывал ей об этом – поцелуями, иногда сдержанными, иногда страстными, которыми они теперь часто и ни с того ни с сего обменивались, улыбкой, когда они смотрели друг другу в глаза, если им случалось остаться наедине. Он знал, что для Кейт такое обладание им только в радость. Для него же их взаимоотношения могут стать болезненными. Да уже и стали. Но он может справиться с этой такой предсказуемой, знакомой болью. Наоборот, боль даже необходима как составляющая часть чего-то по-настоящему хорошего. Великодушие Кейт, постоянное ощущение счастья, даже ее любовь к мужу, может быть, именно любовь к мужу – все это могло служить убежищем для Джона. Ему нравился Октавиен, он уважал его, любил всех детей и особенно Барбару. Он хотел наконец привязаться к кому-то, нуждался в привязанности, в возможности чистой любви, и теперь он ясно понял, что он мог бы привязаться к Кейт, а через нее – к семье и ко всему дому. Но чтобы сделать это с честным и верным сердцем, он должен был покончить, разрешить навсегда запутанные компромиссы с Джессикой, которой лучше бы и вообще в его жизни не было. Кейт никогда не расспрашивала его. Если бы она спросила, он вынужден был бы сказать правду. И только эта настоятельная необходимость заставляла его, слыша рыдания Джессики за спиной, чувствовать себя убийцей.
Дьюкейн сел в машину. Он сел впереди, рядом со своим шофером. Он чувствовал себя измученным, безумным и нечистым. Он опять уступил, он обнял ее, он обещал увидеться с ней на будущей неделе. Все сызнова.
Чтобы хоть как-то облегчить душу, он сказал шоферу:
– Это ужасно – я имею в виду, какой ужасный день, все идет не так.
Шофер Дьюкейна, шотландец по имени Гевин Файви, на мгновение скосил свои карие глаза в сторону хозяина. Он ничего не ответил. Но что-то в его манере держать руль изменилось и выразило симпатию, как твердое пожатие руки.
Отец Дьюкейна был адвокатом в Глазго, но его дед владел винокуренным заводом и очень успешно вел дело, поэтому у Дьюкейна были деньги. Но единственной экстравагантностью, которую он себе позволил, помимо «бентли», был его слуга. Он знал, что люди, когда узнают об этом, отпускают на его счет шутки и сплетничают. Но Дьюкейн, бывший физически очень неловким – что он приписывал тому, что уродился левшой, – так и не выучился водить машину и не видел причин, почему бы не позволить себе иметь шофера. У него перебывало их немало, но ни один из них не жил в его доме. Файви, недавно поступивший к нему на службу, был первым опытом в этом отношении и поселился у него.
Файви расположил Дьюкейна в свою пользу двумя особенностями: во-первых, своей внешностью, а во-вторых, тем скрытым от агентства по найму фактом, что он побывал за решеткой. К тому же они оба были шотландцами. Файви даже ходил в ту же начальную школу в Глазго, что и Дьюкейн. Это открытие, с точки зрения так по-разному сложившихся судеб, очаровало Дьюкейна. Он надеялся услышать от Файви что-нибудь о его криминальных подвигах, но пока что он мало знал о прошлом своего слуги, исключая тот факт, что мать Файви, о чем он неожиданно рассказал однажды, «была русалкой». «Русалкой в цирке, вы понимаете», – добавил он своим тягучим шотландским выговором. Дьюкейн не спросил, была ли она настоящей русалкой или поддельной. Он предпочитал этого не знать.
Вид у Файви был очень необычный. У него была необыкновенно большая и косматая голова, что делало его похожим на карнавальную маску, или иногда Дьюкейну казалось, что он похож на заколдованного кузнеца из «Сна в летнюю ночь». Дьюкейн не мог решить, был ли Файви, при наличии этих особенностей, чудовищным или красивым. Его пышные волосы и длинные висячие усы были красновато-каштанового цвета. Кожа на лице была темно-абрикосовой и покрытой необычайно большими веснушками, так что его широкое веснушчатое лицо напоминало какое-то животное, возможно спаниеля. Его широко расставленные ясные карие глаза слегка косили, и, если бы Дьюкейн не знал, что он шотландец, он принял бы его за славянина. Файви был новым явлением в жизни Дьюкейна, и он и не думал обсуждать своего слугу с кем бы то ни было – тот был объектом его личных размышлений, чем-то вроде хобби. Файви педантично следил за порядком в доме и мог приготовить два-три блюда. Он был молчалив и, судя по всему, одинок и проводил все свободное время в своей комнате, читая женские журналы. Дьюкейна раздражало то, что он постоянно сосал мятные конфетки в машине и напевал якобитские песни с тем же тоскливым видом, с каким выполнял обязанности по дому. Дьюкейну казалось, что Файви не осознает, что поет вслух. Но у него не хватало характера запретить ему петь. Он надеялся, что это хотя бы доставляет ему удовольствие.
Родители Дьюкейна умерли, а его единственная близкая родственница, сестра, бывшая замужем, жила в Обане, он ее почти не знал. Дьюкейн изучал историю, а потом и юриспруденцию в Бейллиол-колледже, далее продолжил обучение в Олл-Соулз и получил право адвокатской практики. Но адвокатом он пробыл очень недолго – актерское начало было в нем недостаточно развито, чтобы наслаждаться выступлениями в судах. Его не привлекало юридическое остроумие, с каким разрешались серьезные дела в суде, и он избегал всякого применения власти, считая это вредным для своей души. Во время войны его сразу забрали в разведку, и он, к своему сожалению, провел военные годы в Уайтхолле. Став гражданским человеком, он начал работать юридическим советником в министерстве, которое возглавлял Октавиен. Он удовлетворял и свои научные интересы, добившись известности в качестве эксперта по римскому праву – предмету, по которому он иногда читал лекции в Лондонском колледже. Он был успешным деловым человеком и сознавал, что он – уважаемая фигура. Люди восхищались им и находили его загадочным. Он сохранил и заботливо лелеял образ мыслей и совесть шотландского пуританина. Но в Бога он не верил. Он просто желал вести простую, чистую жизнь и быть хорошим человеком, и это казалось ему реальной и выполнимой задачей.
