Сергей Сергеевич Козлов
ДВИЖДА
(Магдалина)
Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?
(Рим. 7, 24)
...ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия.
(2 Тим. 1, 7)
Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими.
(Рим. 12, 15)
«Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до воскресенья дорасту».
Борис Пастернак. Магдалина. 2
1
Началось все с безумного спора, который сначала вывернул наизнанку жизнь, а потом и душу...
Золотым осенним днем, когда солнышко припекает напоследок, и знаменитой русской хандре вроде бы нет места в сердце, два журналиста шли по подсохшей улице, оживленно говорили «за жизнь», подумывали — не подлить ли в беседу пивка или чего покрепче, и радовались той самой жизни. Между двумя приятелями наблюдалась существенная разница как в возрасте, так и в боевой и политической подготовке. Обрисовать их можно так: более умудренный опытом борьбы за либеральные ценности и права человека Виталий Степанович Бабель, очень гордившийся своей революционной фамилией, был седым и клочковато-непричесанным человеком, неровная челка опускалась на огромные двояковыпуклые очки, в которых сияли водянистые выпуклые глаза, пронзающие мир пренебрежением всезнания и житейской мудрости. Пожалуй, глаза Виталия Степановича были главной характерной чертой его лица, потому тонкие губы, заостренные уши и немного вздернутый, нехарактерный для такого типа лица нос описывать не стоит. Виталий Степанович был человеком невысоким и тщедушным, но весьма агрессивным даже в речи. Напротив, большой и высокий, молодой и опрятный Костя Платонов по натуре был добродушным и отзывчивым человеком. И вовсе не гордился своей писательской фамилией. Бабель подкатывался к шестидесяти, а Платонову недавно перевалило за тридцать. Он был счастлив своей молодостью и отмахивался от Бабеля, которому хотя бы три раза в сутки надо было сокрушать сталинизм или еще какую-нибудь тоталитарность.
— Да живите вы проще, Виталий Степанович! Ну надоело уже народу развеивать прах Сталина. Да и так ли он страшен, как его малюют?.. — улыбался Платонов солнцу и встречным девушкам.
— Ну, знаете, Константин Игоревич! — взрывался, чуть ли не брызжа слюной, Бабель. — Если мы забудем, если молодое поколение не вынесет из этого урока, если... Все это повторится! Лагеря, расстрелы, «воронки́»... А вы с такой преступной легкостью говорите об этом.
— Да надоело, Виталий Степанович, тошнит уже. При Сталине мы Гитлера победили...
— Да как вы можете такое говорить! Мы Гитлера победили не потому, а вопреки! Вы преступно наивны, Константин Игоревич. Мы выстрадали демократию!
— Ни хрена мы не выстрадали, — начал обижаться Платонов, — то-то вам по ручкам стукнули, когда вы хотели написать о продажности судьи Черкасовой. Где уж тут демократия. И нет никакой свободы слова! Никакой! Быть не может. Либо вы работаете на правительство, либо на олигархов, что еще хуже.
Бабель на минуту растерялся и даже остановился, пытаясь подобрать забуксовавшее от возмущения возражение.
— А что? — остановился в свою очередь Константин. — Все просто. При коммунистах можно было ругать буржуев, при буржуях можно ругать коммунистов. Все логично и просто. В России можно ругать запад, на западе нужно ругать Россию, в Китае можно ругать всех — их все равно больше. А в племени мумбу-юмбу нельзя только вождя критиковать.
— Вы беспринципны, Костя, и потому пишите о машинах, девушках и спортсменах...
— И о поэтах! — добавил с улыбкой Платонов. — Я не сторонник гламура, но мне нравятся успешные люди...
— Я, по вашим меркам, — поджал губы Бабель, — отношусь к категории неуспешных.
— Неуспешным считает себя сам человек. Я вас за язык не тянул, Виталий Степанович...
Они двинулись дальше, чтобы еще раз остановиться у входа в кафе, где можно было продолжить беседу, не деля ее с редакционной суетой, доходящей порой по степени накала до состояния митинга. У входа стоял неопределенного возраста нищий, с полной безнадегой в глазах, точнее с единственной надеждой — опохмелиться. Платонов великодушно достал из кармана плаща несколько помятых червонцев и щедро одарил ими просителя.
— Спаси Господи, — пролепетал нищий.
— И тебе того же, — просиял Константин Игоревич, который любил себя во время совершения добрых поступков, не требующих особого напряжения сил. Он уже начал было подниматься по лестнице, но Бабель вдруг застопорился и стал отчитывать молодого коллегу:
— Константин Игоревич, вы, между прочим, таким образом поощряете процветание маргиналов!
— Да ничего я не поощряю, Виталий Степанович, — смутился Платонов, — видно же — мужику опохмелиться — край надо. Ну, дал я ему, что в этом плохого?
— Вы дали, другой дал, третий... И он вообще забудет, что такое труд. Тем более что среди этих нищих большинство профессионалы! Да-да, — поторопился подтвердить он в ответ на недоверчивое выражение лица Платонова, — профессионалы высокого класса. У них доход побольше, чем у нас с вами вместе взятых. Кто-то в поте лица добывает хлеб свой, а иной постоял на углу, протянув руку или шапку, и насобирал на ужин в ресторане.
— Ну, может, такие и есть...
— Да каждый первый!
— Не соглашусь, Виталий Степанович, вон, у торгового центра раньше годами безногий афганец сидел. Что — он сам себе ноги отрезал, чтобы так зарабатывать?
Лицо Бабеля скривилось, он готов был взорваться от наивности молодого коллеги.
— Константин Игоревич! — буквально влупил каждую букву в эфир Бабель. — Сегодня каждый инвалид может найти себе достойное применение. Смотрите, даже к этому кафе есть пандус. И, кстати, вы журналист, а не знаете, куда делся этот ваш афганец.
— Ну и куда?
— Умер, умер от цирроза печени. Надеюсь, вы знаете, отчего бывает цирроз печени? Правильно, от неумеренного потребления спиртного. Поэтому каждый сердобольный подающий приближал смерть этого несчастного, вбивал гвоздь в гроб воина-интернационалиста.
Они все же поднялись в кафе, где с кружками пива и картофелем фри примостились за столиком у окна, откуда видна была улица. Именно в этот момент на беду Платонова и на радость Бабеля к нищему подошел другой страждущий, и они на глазах обозревателей соединили свои замусоленные капиталы, после чего отправились в ближайший гастроном.
— Ну-с, — подражая девятнадцатому веку, подвел итог Бабель, — что и требовалось доказать.
— Кто знает, почему эти люди так живут, — задумчиво ответил Платонов, который вдруг утратил в себе радость жизни и впал в некую философскую прострацию.
— Потому что им так проще! Потому что они паразитируют на всех остальных. У меня друг есть в столице, он проводил расследование и вскрыл целое царство нищих со своими королями, законами, армией. Мафия! — Бабель смачно глотнул пива. — Мафия, мой друг.
— Да за этими, какая мафия? — отмахнулся Платонов. — Так, сломанная судьба, нереализованные амбиции, еще что-нибудь... Может быть, их ваша хваленая свобода раздавила. Не вынесли они ее обременительной тяжести.
— Ну, знаете... — Бабель подавил в себе желание выругаться. — Вы бы при коммунистах пожили, когда люди писали в стол!
— Да жил я... И что — сейчас не пишут? Просто раньше была дозированная свобода для всех, а теперь свобода для всех, у кого есть деньги.
— Эх, вам ли сравнивать, молодой человек! Вы не знаете, что такое охотиться за книгой Булгакова или читать в самиздате Аксенова.
— Зато теперь Аксеновым все полки завалены в книжных, будто других писателей нет.
