Но с большей досадой Петрович вспоминал девяносто второй, когда после развала Советского Союза даже украинцы ходили гордые и собирались домой. Мол, хорош, покормили Россию, теперь у нас будет богатое независимое европейское государство, а вы тут лаптями щи хлебайте... До драк ведь доходило! Соберутся старые друзья на проводины, выпьют, а потом — ну друг другу морды бить за незалежность!
Правда, уже через год многие вернулись. Прятали глаза, ругали бандеровцев и киевских лидеров без разбору, но чаще предпочитали вообще отмалчиваться. Соглашались на работу даже с более низким заработком, чем до отъезда, потому как и на нефтяном севере не все было гладко, но куда как лучше, чем на суверенной родине. И снова были застолья — теперь уже встречи старых друзей. Балагур Петрович незлобно отводил на них душу, но драться за сомнительные национальные интересы никто не лез. Даже репрессированные со львовщины и Тернополя отмалчивались, либо сыпали тостами за старую дружбу. Во всяком случае первые полгода... Голод — не тетка, рыба ищет, где глубже...
* * *
В госпитале Алексей с интересом слушал двух профессоров, которые пытались определить — насколько он понимает речь и вернется ли к нему возможность говорить. При этом не стеснялись вести свои дискуссии при пациенте, словно он был еще и глухой. Он-то и хотел бы им объяснить, каким образом он понимает человеческие слова: будто воспринимает их не ушами, не мозгом, собственно, а так, точно сознание его находится вне тела, вне головы, и охватывает все обозримое пространство. И звуки просто живут в нем, как колебания, заполняют его и не требуют перевода с языка символов на язык духа. Они и есть символы. Другая беда: вместе с пониманием речи ушло и понимание букв. Наверное, детсадовский ребенок знал о них больше, чем знал старший лейтенант Добромыслов. Профессора просили его написать о своем самочувствии, но быстро догадались, что и это ему не под силу.
В один из долгих однообразных серых больничных дней двери палаты открылись, и Алексей увидел на пороге родителей. Он поднялся им навстречу, и все трое тихо обнялись. Будто и не с того света вернулся старший лейтенант Добромыслов, а с работы пришел. И так же тихо плакали, без слов. Соседи по палате безмолвно вышли, чтобы не мешать этому семейному молчанию. И потом Добромысловы всей семьей долго, не говоря ни слова, сидели на скамейке в парке. Мама держала руку Алексея, гладила ее и никак не хотела отпускать, словно его снова могли куда-то отправить, откуда есть шанс не вернуться. Отец же нет-нет да начинал шептать молитвы. И вдруг, как по команде, потянулись к Петру Васильевичу изувеченные войной солдатские души. В застиранных нелепых пижамах они окружили священника: кто-то, чтобы попросить благословения, кто-то, дабы задать сокровенный вопрос, третьи — с просьбой помолиться о погибших друзьях...
Когда вернулись в палату, отец достал из старого портфеля Библию и положил ее на тумбочку у кровати Алексея. Тот сначала не обратил внимания на знакомую книгу, точнее — обратил, но не придал значения тому, что слово на обложке было ему понятно.
— Он не читает, — сообщил подоспевший для беседы с родителями врач. — Пока не может... Пока...
— Ничего-ничего, эта книга сама по себе нужна. Пусть будет рядом. У него был с собой молитвослов, но, видимо, Алеша его где-то утратил...
И только в этот момент Алексей понял, что слово «Библия» ему понятно — всем своим немыслимым объемом — не по буквам даже — а общим значением. Он взял увесистый том в руки и долго смотрел на титул, словно пытался через одно слово увидеть смысл всей книги. Потом нерешительно раскрыл ее наудачу и тут же понял, что воспринимает текст. Опять же — не буквами-слогами — а всей его емкостью. «Вспомни, Господи, что над нами совершилось; призри и посмотри на поругание наше. Наследие наше перешло к чужим, домы наши — к иноплеменным; мы сделались сиротами, без отца; матери наши — как вдовы. Воду свою пьем за серебро, дрова наши достаются нам за деньги. Нас погоняют в шею, мы работаем и не имеем отдыха». Он не прочитал, а именно увидел плач Иеремии. Причем в сознании его сначала встало видение древней Иудеи, но потом захлестнули ее вдруг вспышками осиротелых деревень картинки современной России...
— Он понимает! — догадался доктор. — Он понимает! Алексей, кивните, если понимаете.
И старший лейтенант Добромыслов кивнул.
— Ну вот, кто там еще не верил в чудеса?! — искренне восхитился врач.
— Тише, тише, — успокоил его отец Петр, — никакого чуда, чудо — это знаете?.. — он попытался интонацией передать значение этого слова. — А это Библия. Так и должно быть. Так и должно...
— Так и должно... — задумчиво повторил доктор. — Я говорил главному, что надо дать работать в больнице священникам, они куда как лучше психологов. Тут с епархии даже Владыка приезжал... Мы специально молельную комнату сладили...
— Вот и славно, — обрадовался отец Петр.
— Может, я сейчас потороплюсь... Н-но... — доктор нетерпеливо достал из нагрудного кармана халата свернутый листок с какими-то записями и ручку, чистым куском подставил Алексею: — Попробуйте...
Алексей неуверенно взял ручку и вполне сносно, но почему-то печатными буквами написал «БИБЛИЯ».
— А еще? Чтобы не копировать? Сам! — не унимался доктор.
Алексей улыбнулся и вывел: «МАМА, — какое-то время подумал и добавил, — МЫЛА РАМУ».
— Мы должны это зафиксировать! — врач чуть было не кинулся за коллегами, но отец Петр удержал его.
— Очень вас прошу, не надо никакого шума. Мы когда с вами по телефону разговаривали... Когда вы мне разъяснили суть его ранения... Я долго молился. Я очень надеялся. Прошу вас, не надо делать из этого шума.
— Я думал, вы тоже заинтересованы, — удивился врач.
— Да это одному Господу известно, как оно произошло. Тут лишний шум больше вреда нанесет. И мне укажут, что чудеса тиражирую...
Алексей, между тем, открывал Библию все в новых и новых местах, словно проверял способность распознавать текст. Он не мог рассказать спорящим сейчас отцу и доктору, что воспринимает словесную вязь совсем иначе.
Раздосадованный врач положил в карман халата бумагу с каракулями старшего лейтенанта Добромыслова:
— Ну, как хотите, а это я все равно коллегам покажу, не имею права молчать, это, в конце концов, прогресс в лечении.
— Да Бог с вами... — ответил батюшка.
Отец и мать пробыли в госпитале еще три дня, причем им даже предоставили палату, как в гостинице, чтобы Петр Васильевич мог в молельне только служить, а матушка ему помогала. За это время они узнали, что скоро приедет какой-то большой воинский начальник, чтобы вручить награды раненым, и в том числе их сыну, капитану Добромыслову. После чего состоится комиссия, которая освободит его от службы по состоянию здоровья.
— На все воля Божья, — ответствовал священник.
Отцу надо было еще в Москву. Он попросил у сына прощения и сказал, что как только его выпишут, они приедут за ним, чтобы сопроводить домой. Немому в нынешнем мире не так просто. Алексей, прощаясь с родителями, счастливо улыбался, а на следующий день, после того, как они уехали, собрался и, естественно, никому ни говоря ни слова, ушел из госпиталя. Не дождавшись награды...
* * *
— Нет, Лexa, надо обязательно стать генералом! И орден получить! Зачем мы тогда под погоны лезли?
— Курсант Смирнов, ты еще и маленьких звездочек не получил, а уже о больших грезишь.
— Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом!
— Не, Тоха, плох тот солдат, который просто не мечтает.
— Мы, правда, со всеми в мире помирились, точнее — перед всеми разоружились. Смотрите: мы теперь мягкие, пушистые и даже не летаем, чтоб никого не раздражать. Так что вообще не понятно, зачем нам теперь армия. Отца вот уволили... По-тихому...
— Хоть и генерал, — заметил Алексей.
— Хоть и генерал, — согласился Антон.
— А с войной ты не торопись. Сильному напасть на слабого — это искушение. Так что мы сейчас всем своим поведением искушаем агрессоров. И если не на нас самих, то на тех, кто с нами был, они обязательно нападут.
