На двух заседаниях продолжалась речь Жореса. С ответом ему выступает министр внутренних дел Клемансо. Это грозный противник, умный, язвительный, беспощадный. Не зря он приобрел репутацию свергателя министерств и прозвище Тигр. И вот Тигр на трибуне.

— Отвечая на прямой и лично ко мне направленный запрос г-на Жореса, я прежде всего желаю отдать дань уважения благородному порыву социальной справедливости, которым дышит его блестящая речь. Он весь проникнут непреодолимым идеалистическим желанием осчастливить мир. Мы можем засвидетельствовать, что он ни перед чем не остановится, чтобы сделать его счастливым…

Вот так, язвительно, внешне любезно, начинает Клемансо свой поистине ядовитый ответ. Он отвечает прежде всего на обвинения Жореса по поводу репрессий против рабочих и напоминает убийственный факт: участие Мильерана в кабинете Вальдек-Руссо, когда в Шалоне расстреливали рабочих.

— У г-на Жореса во время шалонской стачки не нашлось ни слова порицания для своих друзей, членов кабинета, чьи жандармы убивали рабочих…

Да, так и было, и Жорес бледнеет, слыша это обвинение. Ему всегда придется тяжело расплачиваться за свои ошибки. Между тем Клемансо приводит многочисленные частные примеры насилий самих рабочих. Действительно, анархисты, руководившие многими профсоюзами, толкали на такие насилия. Были погромы домов рабочих, отказывавшихся участвовать в забастовке. И он обвиняет Жореса и других социалистов; он объявляет их ответственными за жестокость.

— Я же, — говорит Клемансо, — являюсь защитником рабочего класса против его самозваных адвокатов.

С помощью наглых и ловких софизмов он непрерывно, на протяжении многих часов, беспощадно колет Жореса со всех сторон. Он цитирует ревизионистов, таких, как Бернштейн, и показывает, что программа радикалов не отличается от их планов.

У Клемансо нет никаких серьезных аргументов против основных социалистических идей Жореса. Он просто объявляет их утопией, а свою политику реализмом, основанным на тезисе о том, что, прежде чем совершенствовать мир, надо усовершенствовать человека, что якобы он и делает.

— Без сомнения, вы смотрите на меня с высоты своих социалистических концепций. Вы обладаете властью по мановению жезла создавать волшебные замки. Я же скромный и безвестный рабочий, воздвигающий в ряду других камень за камнем величественный собор, который ему не суждено увидеть. Волшебный замок разлетится при первом дуновении действительности, а республиканский храм когда-нибудь вознесет к небесам свой купол… Конечно, это всего лишь демагогическая риторика. Однако Клемансо пускает в ход более эффективное оружие, которое действует не только на политических противников Жореса, но и на многих социалистов. Клемансо ловко использует все зигзаги его парламентской политики; если сейчас Жорес так активно борется против буржуазии, то это лишь временно, после его поражения на конгрессе в Амстердаме. А потом он опять придет к сотрудничеству с радикалами, как это было недавно, когда Жорес возглавлял левый блок.

— Вы, г-н Жорес, были разбиты Бебелем и капитулировали перед ним, — злорадно говорит Клемансо. — Вы удалились на Авентинский холм, но я знаю ваши сокровенные чувства и надеюсь, что в недалеком будущем мы с радостью будем приветствовать ваше возвращение. Есть очаровательные создания, которые все супружеские недоразумения заканчивают вещими словами: «Я ухожу к матери!» (хохот и аплодисменты) и которые никогда не уходят, к великому счастью своих супругов! (Снова смех.) Я только министр внутренних дел, а вас я знал почти председателем совета министров…

Речь Клемансо имеет успех. Его сторонники — а их в палате раз в десять больше сторонников Жореса — говорят, что лидер социалистов побежден. Преждевременное торжество; на другой день Жорес снова на трибуне.

— Господа, я всхожу на эту трибуну весь покрытый стрелами, пущенными в меня искусной и все еще молодой рукой. Я не буду пытаться вырывать их и бросать обратно моему грозному противнику… У меня есть задача более высокая…

Жорес прежде всего отбивает все попытки Клемансо изобразить социалистическое учение в виде фантазии, утопии, пустой выдумки.

— Он, по-видимому, думает, — говорит Жорес, — что партия социалистов рассчитывает создать из ничего новое общество единственно посредством изобретения индивидуального ума, и как он сказал вам вчера, что мы имеем претензию зачеркнуть все прошлые усилия человеческого рода… Вы обвиняете нас в том, что мы отрицаем прогресс. Нет, мы его не отрицаем. Из того, что мы говорим: «Теперь плоды созрели и пришло время собрать их», отнюдь не следует, что мы презирали цветы и разрушали корни. (Аплодисменты.)

Это вы, господин министр, вы, человек науки, так страшно далеки от идеи эволюции. Я не знаю никакой философии истории более противной идее эволюции, чем та, которую вы набросали с этой трибуны, чтобы бороться с нами. Вы говорите нам: существует только одна живая сила — это личность; существует только одно средство преобразовать человеческое общество — преобразование отдельной личности; нравственное преобразование индивидов есть альфа и омега социальной реформы.

Как! Это вы, еще раз повторяю, человек науки, вы, врач, вы, как вы сами говорили на днях, старый студент-медик, это вы отделяете индивидуальный организм от общественной среды?

…Ваша доктрина абсолютного индивидуализма, ваша доктрина, утверждающая, что социальная реформа содержится вся целиком в нравственном преобразовании отдельных личностей, представляет собой, позвольте мне сказать это, отрицание всех широких прогрессивных движении, определивших историю, отрицание самой французской революции! (Аплодисменты.)

Главное в ответной речи Жореса — защита рабочего класса. Клемансо оправдывал репрессии против него, ссылаясь на отдельные акты насилия со стороны рабочих. Жорес говорит, что эти насилия вполне объяснимы и она незначительны перед гигантской преступной деятельностью капитализма, против которого рабочие справедливо ведут борьбу.

— В этой борьбе, — говорит Жорес, — рабочие, доведенные до отчаяния, до крайности, действуют грубо. О! Предприниматели, чтобы произвести акты насилия, не нуждаются в беспорядочных движениях и шумных словах! Несколько человек собираются за семью замками в безопасной и интимной обстановке какого-нибудь правления, и эти несколько человек решают без запальчивости, без судорожных жестов, не возвышая голоса, как дипломаты, разговаривающие за зеленым столом, что рабочим будет отказано в приличной заработной плате. Они решают, что рабочие, которые продолжают борьбу, будут исключены, выгнаны, получат незаметные, но хорошо известные другим предпринимателям отметки, предающие их мести всех капиталистов. Тут нет никакого шума. Это смертоносная работа машины, которая захватила трепещущего и кричащего человека в свои зубчатые колеса, в свои резаки, в свои ремни, машина даже не скрипит и бесшумно раздавливает его.

В своей ответной речи Жорес защищает не себя лично. Нет, отстаивая рабочий класс, идеи социализма, он проходит мимо колкостей Клемансо, Но это отнюдь не значит, что он не способен парировать выпады своего оппонента. Нет, он просто презрительно отбрасывает их. Правда, порой Клемансо сам напрашивается на убийственные реплики Жореса, перебивая его. Когда Жорес говорит, что, нападая на социализм, он помогает самым крайним реакционерам, Клемансо кричит:

— Вы не олицетворяете социализма в своей особе, вы не бог!

— Вы же, господин министр внутренних дел, — быстро отвечает Жорес, вызывая взрыв смеха и аплодисментов, — даже не дьявол!

Жорес снова возвращается к правительственной декларации, раскрывая ее жалкое содержание.

— Когда я читаю декларацию, я не замечаю в ней того устремления ввысь, которое постарался придать ей г-н Клемансо. Он высмеял мои роскошные волшебные замки и вызвался сам камень за камнем построить собор. Он заявил, что шпиль этого республиканского собора устремится в будущее, когда от моих волшебных замков ничего не останется.