Жоресу пришлось перед всеми раскрывать свою частную жизнь. И он делал это, как ему было ни тяжело, с огромным тактом и достоинством. Он сумел поднять весь вопрос на высоту широкой нравственной проблемы каждого социалиста, живущего в условиях старого общества и обязанного найти выход, из конфликта между его социалистическими убеждениями и конкретной обстановкой реальной жизни. Он показал исключительно глубоко отношение социалистов к религии. Среди его выступлений особое место заняла статья, опубликованная им в «Птит репюблик» 2 октября 1901 года:
«С тех пор как клерикальная печать возвещает с изумительным единодушием и с ловкой согласованностью о том, что я допустил мою дочь совершить первое причастие, я подвергаюсь оскорблениям и торжествующим насмешкам со стороны одних и вызываю болезненное недоумение, со стороны других. В сущности говоря, наши враги самым клеветническим образом истолковали этот факт, облекли его в самую иезуитскую ложь. Они говорили, что этот религиозный ант был выражением моей личной воли, моих личных убеждений, что я играл в партии неслыханно двуличную роль».
Жорес, напоминая о том, что с юношеских лет он освободился от веры в бога, рассказывает, как в действительности обстояло дело с воспитанием его дочери, каким образом возникло все это дело с первым причастием. Но он идет дальше личных объяснений:
«Не обо мне одном только идет речь; речь идет об огромном большинстве наших товарищей. Как в самом деле стоит вопрос?
В большинстве семей республиканской буржуазии и социалистического пролетариата молодые девушки ни религиозны, ни свободомыслящи. Выйдя замуж и став матерями, они не считают, что жизнь должна быть посвящена фанатическому служению церкви. Они презирают ханжество и боятся нетерпимости. Муж, отец не верует и не выполняет обряды. Это их мало волнует. Либо они интересуются политикой очень мало, либо если и интересуются, то они не желают вторжения церкви в государство, вторжения священника в семью…
Но, за исключением очень небольшого числа, все они остались привязанными по крайней мере частицей своего сознания и своей души к христианской вере, к католической традиции. Они не сказали «нет» религиозной вере, они не создали себе при помощи науки и философии какого-нибудь другого мировоззрения. За пределами христианства у них нет никакой точки опоры для моральной жизни.
…Вот жизнепонимание большого числа католических женщин во Франции. Они не подчиняются приказу церкви. Но они также не свободны и от догмы.
И вот я представляю себе, что один из нас, буржуа или пролетарий, женился лет десять, пятнадцать или двадцать назад на молодой девушке, так именно воспитанной. Я представляю себе, что в момент, когда он женился, он не был вовлечен в политическую и социальную борьбу или что он принадлежал к одной из тех умеренных или центристских партий, которые в своей личной, политической, социальной жизни прибегают к компромиссам. Хотя он лично и был свободомыслящим, он не ставил никаких препятствий к тому, чтобы венчаться в церкви, он, устраивая свой очаг, допустил религиозные церемонии. Но если тот же самый человек лично присоединился затем к более смелой, более революционной концепции общества, мира и жизни, если он возмущен несправедливостью и благодаря изучению, благодаря страстному исканию правды примкнул к партии социальной революции, если с тех пор во время глубоких кризисов национальной жизни он борется более резко и непосредственно с церковью, то имеет ли он право навязать силой всем своим близким собственную эволюцию? Имеет ли он право не считаться больше при общем воспитания детей с теми предрассудками, которые он щадил в момент своей женитьбы? Имеет ли он право ломать своей собственной волей, то есть путем насилия, те компромиссы, которые лежат в общей основе его семейного очага?
Вот та проблема, которая поставлена жизнью не только передо мной, но и перед девятью из десяти наших товарищей. И я знаю, что в действительности на таким образом доставленный вопрос большинство из них ответило бы подобно мне.
Я сожалею, во всякой случае, о тех, кто в заботе и смятении перед этим вопросом ищет только повода, чтобы напасть на противника или опорочить товарища по оружию. Я ответил по совести, и, если бы эти наладки, преднамеренные и организованные, заставили бы меня отступить или колебаться, я был бы жалким трусом. Но я не говорил никогда (и в этом заключается хитрость и гнусная ложь клерикалов), что именно путем насилия в семье или государстве надо упразднить старые верования; я никогда не говорил, что социалисты должны в семье применять насилие против совести жены, матери и совершенно ее игнорировать. Никогда я не говорил, что социалистическая партия, став во главе государства, воспользовалась бы силой для того, чтобы упразднить традиционный культ, Я всегда апеллировал только к постепенной организации свободы, только к внутренней силе знания и разума. Я лично не только никогда не призывал к применению насилия против мировоззрений, каковы бы они ни были, но я всегда воздерживался в отношения религиозных верований от той формы насилия, которая называется оскорблением… Я предпочитаю для нас всех другие пути к освобождению. Грубый куплет «Карманьолы»:
Христа на конюшню.
Святую Деву — на живодерню -
меня всегда шокировал не только самой своей грубостью, но еще и потому, что, как мне кажется, он выражает собою скорее бессильное и судорожное возмущение, чем свободу духа».
Эта статья Жореса — один из самых интересных документов его жизни. В ней, как на ладони, отразились особенности его характера. Она пронизана склонностью к примирению, к уступкам. Трудно что-либо возразить против того, что пишет Жорес об отношении социалистов к религии в рамках государства, общества. Но в предлагаемой им политике бросается в глаза нажим на «постепенную» организацию свободы, на «внутреннюю силу» разума. Не слишком ли все это наивно?
Еще характернее предлагаемая им концепция решения проблемы воспитания детей. Он оставляет его в коночном счете на волю случая и обстоятельств. «Ребенок, — пишет он, — приучаемый мало-помалу управлять собой в вопросах сознания, либо продолжит, либо покинет религиозную традицию». Итак, представитель нового, передового мировоззрения не должен, следовательно, проявлять активности в воспитании даже своих собственных детей.
Конечно, крайняя щепетильность, деликатность Жореса делают ему честь. Но он уже стоит на грани принципиального отказа от борьбы с религиозной идеологией. Другой вопрос, что такая борьба требует, как и все прочее, ума и такта. Но в данном случае лояльность, кажется, переходит в пассивность, примиренчество.
Жорес откровенно признает, что его частная жизнь основана на духовном компромиссе, на принципиальной уступчивости, причем уступчивости односторонней. Не слишком ли он добр, однако? Ведь Луиза поставила своего мужа перед совершившимся фактом. И. он берет ответственность на себя. Напрашивается аналогия между казусом Мильерана и казусом Мадлен; конечно, масштабы, обстоятельства очень различны. Но есть какая-то психологическая общность в этих двух эпизодах. Там он покрывал Мильерана, здесь оправдывает Луизу. И там и здесь явная склонность к компромиссу, к уступчивости,
Что касается уступок Жореса в частной жизни, то, ему приходилось идти на них не только в воспитании детей. Он уступал во многом другом, и уступки эти носили односторонний характер. Жорес со многим мирился. Так, он не имел права принимать, у себя дома в Бессуле своих друзей, рабочих-социалистов. Теща и тесть не желали видеть здесь «разную шваль». И Жорес, чтобы побеседовать с близкими ему по духу и убеждениям людьми, отправлялся с ними на «прогулку», хотя дождь и ветер порой совершенно не располагали к этому.
В истории с причастием Мадлен нет ни вздорной непримиримости, ни резкости, ни доктринерства, нет со стороны Жореса, естественно. Доброе сердце, святая душа — слова, употребляемые столь часто направо и налево и теряющие свое высокое значение, — в данном случае не звучат банальностью. Они точно соответствуют духовной и нравственной природе, сущности Жореса.
