Однако Под порядком устал от передвигания мебели и с нетерпением ждал спокойных вечеров, когда он сможет дремать у очага в своём новом красном бархатном кресле. Не успевал он поставить комод в одном месте, как Хомили, выйдя из комнаты и вновь войдя, чтобы «получить впечатление», заставляла переставлять его в другое – «на пробу». И каждый вечер, как раз тогда, когда Под привык ложиться спать, потолок взлетал вверх и появлялись новые вещи. Но Хомили была неутомима, глаза её блестели, щёки горели румянцем, и хотя целый день они только и делали, что толкали и тащили новую мебель то туда, то сюда, она не могла угомониться и подождать до утра.

– Только попробуем, – умоляла она, поднимая один конец тяжёлого кукольного серванта, так что Поду не оставалось ничего другого, как поднять другой конец, – на это не уйдёт и минуты.

Но Под прекрасно знал, что в действительности пройдёт не один час, пока наконец, измученные и вспотевшие, они не свалятся в постель, да и тогда Хомили будет время от времени вскакивать, чтобы бросить «последний взгляд».

Тем временем в благодарность за все эти сокровища Арриэтта читала мальчику вслух – на лужайке позади вишни. Он лежал в траве на спине, а она стояла у его плеча и говорила, когда пора переворачивать страницу. Какими счастливыми казались ей потом эти дни – голубое небо, ветви вишни над головой, тихий шелест травы под ветром и большое внимательное ухо мальчика рядом. Она во всех подробностях изучила это ухо, все бугорки, впадинки и извилины. Иногда, осмелев, она прислонялась к плечу мальчика. Пока она читала, он лежал тихо-тихо и всегда горячо благодарил её потом. Перед ними обоими открывались новые миры… диковинные миры для Арриэтты. Она очень много узнала, но кое-что из этого ей было трудно принять. Она осознала раз и навсегда, что земля, на которой они жили, вертится вокруг своей оси вовсе не ради маленького народца. «Но и не ради большого», – напоминала она мальчику, когда видела, что он улыбается чему-то про себя.

Под вечер Под приходил за ней – очень усталый Под, растрёпанный и пыльный – и уводил её пить чай. А дома её ждала возбуждённая Хомили и новые сюрпризы.

– Закрой глаза! – кричала Хомили. – Теперь можно! – И Арриэтта, словно в счастливом сне, видела, что её дом меняется с каждым часом. Что только её не ждало! Однажды её встретила кружевная занавеска на решётке, подхваченная розовой лентой.

Единственное, что печалило Хомили, – отсутствие гостей; им некого было позвать, никто не наносил им визитов, никто не забегал к ним на огонёк; ни восторженных охов и ахов, ни завистливых взглядов. Чего бы Хомили ни отдала за Клавесинов или Надкаминных! Даже Захомутники, и те были бы лучше, чем никто!

– Напиши дяде Хендрири, – предложила Хомили Арриэтте, – и всё расскажи ему. Хорошее, длинное письмо, ничего не пропусти!

Арриэтта начала писать на куске ненужной теперь промокашки, но чем дальше она писала, тем скучнее становилось письмо – не письмо, а прейскурант магазина или каталог вещей в доме, который сдают внаймы со всей обстановкой. То и дело ей приходилось вскакивать с места, чтобы пересчитать ложки или посмотреть незнакомые слова в словаре, и вскоре она отложила письмо – у неё было так много интересных занятий, так много новых книг, так много тем для бесед с мальчиком!

– Он болел, – рассказывала она матери и отцу. – Его прислали сюда поправляться на свежем воздухе. Но скоро он снова уедет в Индию. Ты знаешь, – спрашивала она поражённую Хомили, – что арктическая ночь тянется полгода? И что расстояние между полюсами меньше, чем расстояние между двумя противоположными точками экватора, соединёнными диаметром?

Да, это были счастливые дни, всё и дальше шло бы хорошо, как говорил впоследствии Под, если бы они добывали только из кукольного дома. Никто из взрослых, по-видимому, даже не помнил о его существовании, поэтому никто не хватился бы пропажи. Однако гостиная наверху по-прежнему оставалась для них большим искушением; в неё так редко теперь заходили, там было так много столиков с безделушками, до которых Под раньше не мог добраться, и, конечно, мальчик мог открыть дверцы стеклянной горки.

Сначала он принёс им серебряную скрипку, затем серебряную арфу, которая доходила Поду до плеча; и он натянул на неё струны из конского волоса, вытащенного из дивана в кабинете.

– Мы будем устраивать музыкальные вечера! – воскликнула Хомили, когда Арриэтта тронула пальцем струну и в комнате раздался тихий, глухой звук. – Если б только, – с жаром продолжала она, крепко сжимая руки, – отец взялся за гостиную! – Она теперь чуть не каждый вечер накручивала волосы на папильотки и с тех пор, как навела порядок в доме, иногда даже переодевалась к ужину в атласное платье; оно висело на её плечах как мешок, но Хомили называла его туникой. – Мы могли бы использовать твой раскрашенный потолок, и у нас достаточно деревянных кубиков, чтобы сделать настоящий паркэт. – Она произносила это слово точь-в-точь как когда-то Клавесины.

Даже тётя Софи далеко наверху, в своей роскошной неубранной спальне, заразилась духом дерзаний, который волнами радости заливал весь старый дом. Несколько раз за последнее время Под заставал её на ногах. Теперь он приходил к ней не затем, чтобы брать что-нибудь, а просто чтобы отдохнуть: эта комната стала, если можно так выразиться, его клубом, местом, где он спасался от «мирских тревог». Больше всего Пода тревожило новоприобретённое богатство; даже в самых необузданных мечтах он и представить себе не мог такого количества вещей. Он чувствовал, что Хомили давно уже следовало бы остановиться; право же, их дом и без того достаточно великолепен. К чему все эти алмазные табакерки и миниатюры в усыпанных драгоценностями рамках, эти филигранные пудреницы и дрезденские статуэтки – всё, как ему хорошо было известно, из горки, которая стояла в гостиной. Они прекрасно могли без них обойтись; что толку от пастушки ростом с Арриэтту или огромных щипцов, которыми снимают нагар с огромных свеч? Сидя возле каминной решётки, где он мог погреть руки, Под смотрел, как тётушка Софи бродит по комнате на костылях. «Не удивлюсь, если она как-нибудь спустится вниз, – уныло размышлял он, слушая знакомую ему историю, как она была приглашена к завтраку на королевскую яхту, – и уже тогда сразу заметит, что её вещи пропали».

Однако первой заметила пропажу не тётя Софи, а миссис Драйвер. Миссис Драйвер навсегда запомнила неприятную историю с Розой Пикхэтчет.

Тогда так и не смогли выяснить, кто виноват. Даже Крэмпфирл чувствовал себя под подозрением. «С сегодняшнего дня, – сказала тогда миссис Драйвер, – я буду убирать сама. Никаких новых служанок в этом доме».

Рюмка мадеры, пара старых чулок, носовой платок, изредка перчатки – одно дело, тут, думала миссис Драйвер, она в своём праве. Но драгоценные безделушки из горки в гостиной – это, говорила она себе, глядя на полупустые полки в тот роковой день, дело совсем иного рода!

Она стояла у горки с метёлочкой для обметания пыли в руке, и её маленькие чёрные глазки превратились в две хитрые злобные щёлки. Она чувствовала себя одураченной.

Ей казалось, что кто-то, заподозрив её в нечестности, пытается её поймать.

Но кто это мог быть? Крэмпфирл? Мальчишка? Часовой мастер, который заводил в холле куранты?

Вещи исчезали постепенно одна за другой; их брал кто-то – в этом миссис Драйвер не сомневалась, – кто знал порядки в доме и кто желал ей зла. «А не сама ли старая хозяйка? – подумалось ей вдруг. – Старуха последнее время взяла моду вставать с постели и разгуливать по комнате. Может, она спускается сюда ночью, тычет повсюду своей палкой, вынюхивает и высматривает по всем углам? – Миссис Драйвер вдруг вспомнила пустую бутылку из-под мадеры и два стакана, которые она так часто оставляла на кухонном столе. – Да, – подумала миссис Драйвер, – это на неё похоже…»

А потом будет лежать и посмеиваться у себя в комнате, ждать, когда она, миссис Драйвер, сообщит о пропаже. «Всё в порядке внизу, Драйвер?» – таким вопросом она обычно встречает её по утрам и посматривает искоса своими вредными старыми глазами.