— Какого черта ты говоришь людям, что они могут жить здесь?

— Это моя квартира! Я могу делать с ней все, что захочу.

— Нет, квартира не твоя. Мы позволили тебе пожить здесь, пока ты не закончишь школу. Если кому-то еще понадобится здесь остановиться, то они займут вторую комнату.

— Нет, эту комнату я собираюсь сдавать, — заявила Роуз.

От неожиданности Фрэнсис потеряла дар речи — это просто невероятно, хотя от Роуз ничего другого и нельзя было ожидать. Потом она заметила триумф в глазах девушки, ведь ей не нашли что возразить, и тогда сказала:

— Мы не берем с тебя плату за проживание здесь. Ты живешь здесь абсолютно бесплатно, так с чего это ты вдруг взяла, что можешь зарабатывать, сдавая в аренду вторую комнату?

— Мне приходится! — выкрикнула Роуз. — Не могу же я существовать на то, что дают мне родители. Эти скряги!

— А зачем тебе больше? Ты же не платишь ни за жилье, ни за питание, ни за школу!

Но Роуз уже унеслась на волне неистовства туда, где логика не имела над ней власти.

— Дерьмо, вы все дерьмо! И вам наплевать на моих друзей. А им идти некуда! Они спят на вокзале, на скамейке! Наверное, вы и меня хотите туда отправить.

— Если тебе этого хочется, то пожалуйста, держать не стану, — сказала Фрэнсис.

Роуз взвилась:

— Ваш драгоценный Эндрю затаскивает меня в постель, а после этого вы выбрасываете меня на улицу как собаку!

Фрэнсис была ошарашена таким заявлением, но напомнила себе, что все это может оказаться неправдой… и что с абортом Джил дети разобрались самостоятельно, не говоря ей ни слова. Эти внутренние колебания дали Роуз преимущество, и она завопила:

— И что вы сделали с Джил? Заставили ее сделать аборт, хотя она не хотела!

— Я даже не знала, что она беременна. Я вообще ничего об этом не знала, — сказала Фрэнсис и поняла, что спорит с Роуз. Ни один человек в здравом уме не стал бы этого делать.

— А обо мне вы что, тоже ничего не знали? Разве все ваши «уси-пуси, будьте милы с Роуз» не для того, чтобы прикрыть Эндрю?

Фрэнсис не выдержала:

— Ты лжешь. Я отлично вижу, когда ты говоришь неправду.

И снова онемела, вспомнив слова Колина: он обвинял мать в том, что она никогда ни о чем не знала. Что, если и Роуз беременна? Но нет, Эндрю рассказал бы ей.

— И я не собираюсь больше жить здесь, раз вы со мной так гадко обращаетесь. Я могу отличить, когда мне рады, а когда нет.

Абсурдность последнего заявления Роуз заставила Фрэнсис рассмеяться, но смех был вызван еще и мыслью о том, что наконец-то Роуз избавит их от своего присутствия. Облегчение от этого было настолько ощутимым и сильным, что Фрэнсис впервые в полной мере осознала, каким тяжким бременем была для нее эта девушка.

— Отлично, — сказала она. — Я согласна с тобой, Роуз. Очевидно, что тебе лучше уйти, раз ты так чувствуешь себя здесь.

И она пошла наверх, в неестественной тишине — такая, должно быть, стоит в эпицентре шторма. Затем взглянула вниз: лицо Роуз застыло будто в молитвенном экстазе, но в следующий миг она завыла.

Фрэнсис захлопнула дверь, отгораживаясь от воя, и бросилась на кровать. О, господи, избавиться от Роуз, наконец-то избавиться от Роуз… Но здравый смысл не желал молчать на задворках ума, он подкрадывался, нашептывая: «Ну, разумеется, она никуда не денется».

Фрэнсис слышала, как мимо ее двери Роуз протопала вверх по лестнице. Потом наступила тишина.

А чуть позже раздался стук в дверь. Это был Эндрю, бледный от усталости.

— Можно я посижу с тобой? — Он сел. — Ты не представляешь, какое забавное зрелище являешь собой в этих декорациях не от мира сего, — сказал он, ироничный несмотря ни на что.

Фрэнсис увидела себя со стороны — в потертых джинсах, старом свитере, босиком посреди старинной мебели Юлии, которой место, скорее всего, в музее. Она нашла в себе силы улыбнуться и покачать головой, имея в виду: «Уму непостижимо, что происходит».

— Роуз утверждает, будто ты выгоняешь ее из дома.

— Ох, если бы это только было возможно! Но она сама сказала, что уходит.

— Боюсь, на это надеяться не приходится.

— И еще она говорит, что беременна от тебя.

— Что?

— Так она только что мне сказала.

— Проникновение не имело места быть, — сказал Энрю. — Мы целовались-обнимались… скорее случайно, чем по зову души. Удивительно, как в этих летних лагерях с коммунистической ориентацией… — Он напел: — «Даже ветерок, казалось, нам шептал: секса, пожалуйста, секса, секса».

— Что нам делать? И почему мы не можем просто выставить ее за дверь? Господи, почему?

— Но тогда Роуз окажется на улице. Домой же она не вернется.

— Пожалуй.

— Это всего лишь на один год. Стиснем зубы и продержимся.

— Колин очень злится на то, что она живет здесь.

— Знаю. Ты забываешь, что мы все слышим, как он жалуется тебе на жизнь. И на Сильвию. И, должно быть, на меня.

— В основном на меня.

— Я сейчас схожу к Роуз и предупрежу, что если она еще хоть раз скажет, будто забеременела от меня… погоди-ка, наверное, она говорит, что я еще заставил ее и аборт сделать?

— Пока нет, но вполне возможно, что и до аборта дойдет очередь.

— Бог мой, что за дрянь.

— Однако как удобно быть дрянью. С ней никто ничего не может поделать.

— Ну нет. Я больше не стану терпеть.

— И что же ты сделаешь? Вызовешь полицию? И кстати, где Джил? Давно ее не видала.

— Они с Роуз поссорились. Думаю, Роуз просто велела ей исчезнуть.

— И где Джил теперь? Кто-нибудь в курсе? Предполагается, что я теперь отвечаю за нее, вместо родителей.

— Делай акцент на слове «вместо». — И Эндрю ушел.

Фрэнсис узнала, что она далеко не единственная, оказавшаяся в положении in loco parentis.Когда лето закончилось, из Испании пришло письмо — от англичанки, живущей в Севилье. Она писала о том, как понравился ей Колин, обаятельный сын Фрэнсис. (Колин обаятельный? Ну, во всяком случае, дома он таким никогда не был). «У нас летом собралась отличная компания. Не всегда складывается так удачно. Иногда у них возникает столько проблем! Я восхищаюсь тем, с какой легкостью нынешние подростки оказываются в чужих домах. Моя дочь использует любой предлог, лишь бы не прийти домой. У нее появилась альтернативная семья в Хэмпшире — семья ее бойфренда. Полагаю, нам остается только признать этот факт».

Письмо из Северной Каролины: «Привет, Фрэнсис Леннокс! Мне кажется, что я давно с вами знакома. Ваш Джеффри Боун провел у нас не одну неделю, как и другая молодежь из разных стран, собравшаяся, чтобы принять участие в Борьбе за Гражданские Права. Они стучат в мою дверь, эти перекати-поле и бродяги со всех концов света — нет-нет, я не имею в виду вашего Джеффри, никогда не встречала более славного парня, чем он. Но я собираю их под свое крыло, как, похоже, и вы, и моя сестра Фран в Калифорнии. Мой сын Пит будущим летом собирается в Британию, и я уверена, что он зайдет к вам».

Из Шотландии, из Ирландии. Из Франции… письма, которые после прочтения попадали в папку, где лежали схожие с ними послания, пришедшие еще в те годы, когда Фрэнсис почти не видела Эндрю.

Это явление — матери, пригревающие у себя отбившихся от домов детей, — в шестидесятые годы распространилось повсюду. И постепенно «всеобщие матери» узнавали о том, что они часть явления: это снова был в действии Geist.Они общались и, общаясь, создавали сеть. Они стали Сетью кормилиц. Сетью, которая питала психически. Как объясняла это себе «детвора», Фрэнсис искупала таким образом какую-то вину из прошлых лет. (Фрэнсис сказала на это, что такое в принципе вероятно.) Что касается Сильвии, то у нее была своя «линия» (это слово было позаимствовано у Партии). Она узнала от своих увлекавшихся мистикой друзей, что Фрэнсис, оказывается, улучшала свою карму, поврежденную в прошлых жизнях.

Колин продолжал приезжать домой, чтобы выкричаться на мать, и один раз привез с собой Франклина Тичафу, родом из Цимлии — британской колонии, которая, как сказал Джонни, вот-вот пойдет по стопам Кении. Все газеты писали примерно то же самое. Франклин был круглолицым, улыбающимся чернокожим мальчиком. Колин сказал матери, что слово «мальчик» нельзя употреблять — из-за существующих негативных коннотаций английского «boy», но Фрэнсис возразила: