– Никаких проблем. Я с уважением отношусь к фи‑лософии протеста и желанию следовать собственному стилю.

Но Эдвина не стала со мной церемониться:

– Ты должен нам двести баксов за костюм.

– Можно подумать, вам нужны эти деньги! Я не просил покупать мне костюм. Он мне ни к чему. Это не мой стиль. Я не хочу появиться разодетым только затем, чтобы Алу не было за меня стыдно.

– Послушай, Дьявол, давай‑ка выясним все до конца. Ал купил тебе костюм, потому что думал, что в нем ты будешь чувствовать себя лучше. Он сделал это ради тво‑его блага, понял?

Я не знал, что на это ответить, поэтому сделал вид, что мне плевать.

Оказалось, что с Хэбершемами довольно легко ла‑дить. Они взглянули на меня один раз, обделали свое шелковое нижнее белье и отправились пить мартини. Во всяком случае, я так это понял. Я на самом деле былподонком и старался изо всех сил казаться крутым. Я даже разговаривал с мрачным латиноамериканским акцентом, что делало меня похожим на мафиозо из пло‑хого фильма.

В самолете по дороге домой Эдвина выпила два бо‑кала джина с тоником и даже высосала джин из оливок.

– Я бы сказала, что все прошло хорошо. Ал смотрел в окно и ничего не ответил.

Я чувствовал себя паршиво, но, разумеется, в этом не признался.

Далее последовало знакомство с семьей Джекобс. Ал так меня расхваливал, словно я был сокровищем, ко‑торое он обнаружил на чердаке. Какая выдержка! Боль‑шинство Джекобсов оказались представителями сред‑него класса, очень приземленными; либо ревностными консерваторами, либо ревностными католиками, либо то и другое вместе. Я очень быстро понял, что Ал был в своей семье уродом. Не консерватором, скажем так. И не слишком религиозным к тому же – во всяком слу‑чае, не на публике. Я должен был отдать ему должное. Он стоял рядом со мной с приветливым выражением на лице в холле отеля в центре города, где он организовал вечеринку в честь моего возвращения домой. Нелепый Ал и Дьявол.

На этот раз я был в костюме. Эдвина заставила меня надеть его. Но это не помогло.

Половина Джекобсов выглядела напуганной; другая половина плакала, молилась и бурно благодарила раз‑нообразных святых за то, что они помогли Алу найти меня. Ни те, ни другие не вызвали у меня симпатии. Правда, я держал рот на замке и не испортил отличную вечеринку Ала одним простым вопросом, который мне все время хотелось ему задать: «Почему моя мать не могла положиться ни на одного из вас?»

В конце концов меня зажала в угол старая тетушка в габардиновом платье и шляпке с цветами.

– Ты ненавидишь нас всех и боишься, – прошепта‑ла она с заметным польским акцентом. – Не лги мне, я сразу чувствую такие вещи.

Подумав минуту, я кивнул. Она вцепилась в мои паль‑цы руками с проступившими синими венами, и у меня на ладони оказались четки из черных бусин.

– Я привезла их из Польши и сохранила. Они принадлежали моей матери и ее матери. В них все мо‑литвы нашей семьи. Сохрани веру в нашу семью, в твою семью! – продолжала шептать она. – Когда ты набе‑решься смелости, чтобы узнать правду о своей бедной матери, спроси меня. У других не спрашивай. Только я знаю все.

Это была тетушка Софи, сестра моего деда, послед‑няя из иммигрантов Якобеков.

Она была права – я был настолько оглушен, что не набрался смелости спросить ее тогда. Да и позже тоже. Чем больше я об этом думал, тем труднее мне станови‑лось задать простой вопрос.

С благородным высокомерием не так легко спра‑виться.

Ал был молчаливым, серьезным типом, а Эдвина – воплощенный фейерверк. Нервная, суетливая, тщеслав‑ная, она очень любила наряжаться. Но никакого дерьма и интриг. Она орала на меня по‑латыни, и вскоре я вы‑учил достаточно, чтобы орать на нее в ответ. Она таска‑ла меня с собой в суд, чтобы я был под присмотром, так что первые несколько месяцев в Чикаго я наблюдал за их с Алом работой. У них была миссия. Они защищали идеалы, которые имели для них значение, – правду, справедливость, американский путь, что бы это ни зна‑чило в реальной жизни.

Представьте себе Эдвину в суде – в строгом жакете с огромным шарфом, завязанным бантом, и юбке до се‑редины икры, какие носили женщины в семидесятые годы. Она была похожа на разъяренную белокурую биб‑лиотекаршу. Но работала она великолепно. Эдвина с такой быстротой наносила удары, что ее противники даже не успевали понять, чем она их победила. Мне нра‑вилось смотреть, как защитники не находят слов, чтобы ей ответить. У этих тупых ублюдков ни разу не было шанса!

Ал тоже был по‑своему внушительным. В своих речах он всегда говорил о человечности. В конце самого обыч‑ного заседания суда присяжные могли быть не слишком уверены в том, что некий Лонни‑Акула заслуживает десять лет тюрьмы за то, что перебил ноги должнику, но они твердо знали, что у каждого американца есть кон‑ституционное право на жизнь, свободу и пару ног, кото‑рые должны сгибаться в нужном направлении.

Каждый вечер после ужина я сидел с Алом и Эдвиной за их огромным позолоченным столом, и они об‑суждали выигранные или проигранные дела.

– Что ты об этом думаешь, Ник? – все время спра‑шивали они меня, и в конце концов я начал высказы‑вать свое мнение настолько вежливо, насколько мог. Я считал их наивными и не имеющими ни малейшего представления о том, насколько плохи в действитель‑ности большинство людей. Многие подсудимые заслу‑живали куда более серьезного наказания, чем то, кото‑рое они получили.

– Из Николаса вышел бы очень суровый судья: он бы постоянно выносил смертные приговоры, – любила говорить Эдвина. Она считала мою философию «око за око» оригинальной.

Но Ал был другого мнения.

– Пойми, цивилизация построена на более высоких стандартах, чем месть, – говорил он. – Люди доброй воли обязаны поддерживать эти стандарты, пусть даже их эмоции подсказывают им поступить иначе. Даже если объект их этических сомнений не заслужил этого, общество в целом заслуживает лучшего, чем наши при‑митивные инстинкты.

На что у меня всегда был готов примитивный ответ:

– Некоторые ублюдки – это воплощение дьявола, и их нужно убивать.

Это всегда заставляло Ала пускаться в длинные рас‑суждения. Он пытался убедить меня в необходимости высокой сознательности, а я просто позволял ему выго‑вориться. Мы с ним выросли по разные стороны баррикад. Я никогда этого не говорил, но простое сочувствие к кому бы то ни было казалось мне сентиментальной сла‑бостью.

Если бы я убил всех тех мужчин, которые преврати‑ли мою мать в накачанную наркотиками проститутку высокого класса, она бы до сих пор была жива.

Ал и Эдвина верили в систему – расплывчатое по‑нятие, благодаря которому люди определяли, что хорошо и что плохо. Они верили друг в друга и верили в меня. Хотя я не облегчал им задачу.

Однажды я сидел в заднем ряду полупустого зала суда и наблюдал, как Эдвина пытается убедить присяж‑ных в виновности одного ублюдка, чье представление о веселье всегда включало избиение жены. Эдвина пусти‑лась в привычные феминистские рассуждения. У меня за спиной какой‑то парень пробормотал:

– Бред собачий! Твоему затраханному муженьку следовало бы пару раз надрать твою толстую задницу, леди.

Я обернулся и увидел толстого подонка репортера, строчившего что‑то в своем блокноте. Он почувствовал мой взгляд и посмотрел на меня с мерзким выражением.

– У тебя проблемы, салага?

– Вы говорите о моих дяде и тете.

– Вот как? Значит, ты и есть племянник Ала Джекобса? – Он ухмыльнулся. – Я о тебе слышал, парень. Грязный семейный секрет праведного Ала. Разве это не твоя мать сдохла в Мексике с иглой в вене?

Я двинул ему изо всех сил. Кровь потекла у него изо рта, глаза закатились, он упал вперед и громко стукнулся лбом о спинку ряда, на котором я сидел. Эдвина, судья, присяжные, судебные приставы, обвиняемый, его адво‑кат – все сбежались к нам. Никто не мог понять, что случилось.

– Это Хейвуд Кении, – прошептал один из присяж‑ных, – криминальный репортер из «Чикаго трибюн». Может быть, он мертв.