– Отойди назад! – приказал я по‑испански. Парень остановился. Он выглядел ошарашенным, но я с первого взгляда понял, что он пришел ко мне. Он был молодым, но выглядел очень серьезным. У него были темные волосы и глаза, как у меня и моей матери. Я решил, что он нормально смотрелся бы на ринге как боксер полутяжелого веса. У него были крупные руки, но чистые, как и его одежда – брюки и рубашка с крас‑ным галстуком. Его лицо казалось умным и честным. Меня это удивило. Честное лицо.

Я сидел на полу и смотрел на него, а он подошел ближе и остановился всего в нескольких дюймах от моих коленей. Я быстро выпрямился и покрепче сжал стилет. За кого он себя принимает, черт возьми? За ук‑ротителя змей?

– Ты что, оглох? Слушай, когда тебе говорят! – ска‑зал я по‑английски.

– Я слышу то, что хочу слышать. Мне важно одно: я наконец нашел тебя. – Он помолчал. – И твою мать.

– Я тебя не знаю.

– Но зато я знаю тебя. Ты очень похож на нее. Ты, должно быть, Ник? Ты называешь себя Николас Якобек. Якобек – это наша прежняя фамилия, потому что род‑ные твоей матери приехали из Польши.

Я промолчал. Просто не знал, что сказать. Мы с ма‑терью все время переезжали. Что касается меня, то у меня не было никого, кроме нее. Никакой семьи. Я взял фамилию Якобек, потому что ей так нравилось. Она ду‑мала, что это элегантно и романтично.

– Сдай назад! – Я повторил это громче и поднял руку, демонстрируя стилет.

– Впечатляет. Когда я был ребенком, у меня тоже такой был. – Голос незнакомца звучал мягко. – Отец нашел его в моем ящике комода среди носков. Он его выбросил и заставил меня обдирать кур целый месяц после школы в его мясной лавке. «Так, – сказал он, – ты хочешь проливать кровь? Тогда потроши кур». Я очень любил его, но боялся до ужаса. – Незнакомец помол‑чал. – Отец так и не пришел в себя после того, как твоя мать сбежала из дома. Он умер молодым.

Я громко выдохнул воздух. Ребра у меня болели. Я не мог заплакать при нем.

– Кто ты такой, черт побери? Он замялся и тяжело сглотнул.

– Я младший брат Марджи Джекобс. Твой дядя. Дядя Ал.

Хотя Ал Джекобс выглядел стопроцентным амери‑канским чистюлей, он без колебаний дал взятку мекси‑канскому полицейскому, и тот снял с меня наручники. Мы вошли в морг, и служитель со скучающим видом вывез нам тело моей матери, накрытое простыней. Когда он начал снимать простыню, я сказал ему по‑испански:

– Не прикасайся к ней!

Служитель посмотрел на Ала, а тот добавил:

– Прошу вас, делайте так, как говорит мой племян‑ник.

Он неплохо говорил по‑испански. Мужчина поднял обе руки в знак согласия и отступил назад.

Я стоял рядом с каталкой, крепко прижимая кулаки к бедрам, не шевелясь, бросая вызов всем. Попробуйте прикоснитесь к моей матери! Я бросал вызов и ей тоже. Как она посмела умереть и оставить меня с таким чувст‑вом, будто меня выпотрошили?! Как она посмела оста‑вить меня с этим своим братцем, моим дядюшкой, со‑изволившим появиться после стольких лет?..

– Ник, позволь мне взглянуть на ее лицо.

Эти слова прозвучали где‑то далеко, будто я прова‑лился на дно глубокого колодца. Мой новообретенный дядя обращался ко мне, его тихий голос резал ухо. Мы были одни в морге, две живые души. Когда мать не при‑нимала наркотики и не пила, она много рассказывала о нем. Когда она сбежала из Чикаго, он был еще малень‑ким, но они хорошо понимали друг друга. Мать любила его.

– Ник, прошу тебя, – повторил Ал. Он говорил со мной уважительно – он спрашивал моего разрешения.

– Она всегда помнила о тебе, – сказал я ему. – Ты можешь посмотреть на нее.

Я отошел к стене и сел на корточки, прислонившись спиной к ледяному кафелю.

Послышался шорох простыни, а потом раздались его рыдания – он заплакал над ее телом. Я не поднял го‑ловы, продолжал смотреть в пол, время от времени вы‑тирая глаза испачканной кровью рукой. Через некото‑рое время Ал успокоился. Я услышал его шаги. Он при‑сел рядом со мной. Мы молча смотрели на один и тот же квадрат пола. Наконец он заговорил:

– Я знаю: ты никогда не думал о том, что у тебя есть семья, но она все‑таки есть. Я хочу, чтобы ты жил вмес‑те со мной в Чикаго.

Я хотел сказать ему, что не нуждаюсь в благотвори‑тельности и мне плевать на эту долбаную семью, раз моей матери пришлось уехать от них, когда она была бе‑ременна. Мне следовало сказать ему, что я понятия не имею, как жить среди таких, как он. В конце концов, если уж он был так добр, что избавил меня от полицей‑ских наручников, то я мог уйти из больницы куда угод‑но и затеряться в мексиканской ночи. Если бы я захо‑тел, он бы никогда не нашел меня снова.

Угроза дрожала на кончике моего языка, как капля крови на стилете, и я уже открыл было рот… Но тут Ал протянул мне правую руку. На его ладони лежал мой стилет.

– Не стоит меня недооценивать, – сказал он. – И я не стану недооценивать тебя. У тебя есть единственный шанс не попасть в мексиканскую тюрьму. Им плевать, что тебе только четырнадцать; если ты вздумаешь бежать, тебя тут же арестуют. Держись спокойно и иди за мной. Я отвезу тебя обратно в Штаты. Мы поедем домой, в Чи‑каго. Так что выбирай: либо ты едешь со мной, либо тебя ждет мексиканская тюрьма.

Я проглотил свою гордость, спрятал стилет в карман штанов, встал и подошел к телу моей матери. Я аккуратно накрыл ее лицо, подоткнул простыню вокруг головы, касаясь в последний раз ее темных волос, и прошептал:

– Я хотел ради тебя спасти мир. Но я не смог.

– Я должен кое‑что рассказать тебе о моей жене Эд‑вине, – сказал Ал, как только мы вошли в холл большо‑го многоквартирного дома в центре Чикаго. Был снеж‑ный зимний день. – Видишь ли, она немножко поме‑шана на благопристойности.

– Я тоже, – проворчал я.

Я пошел следом за ним мимо швейцара, который ус‑тавился на меня, как на диковину. Мы вошли в лифт. Я нес вещевой мешок с моими пожитками. Их было не слишком много, и они включали в себя парочку чере‑пов койотов, которые я сохранил как талисман моего одиночества. Мне не нужно было смотреться в зерка‑ло – я и так знал, что в свои четырнадцать лет я высо‑кий, худой, неотесанный, со следами от угрей на щеках и сломанным носом. Я был настолько молчаливым, что люди думали, будто я не умею разговаривать. Зато Ал был добропорядочным и весьма светским молодым челове‑ком. Он все время говорил, неся в руке дорожную сумку из дорогой кожи с его инициалами, выбитыми с одной стороны.

Лифт плавно пошел вверх.

– Что ты имел в виду, когда говорил о своей жене? – в конце концов спросил я.

Он ткнул пальцем в свою сумку.

– Это подарок на мое двадцатишестилетие. Эдвина подарила мне ее в прошлом году. Она стоила тысячу долларов. Она и себе купила такую же. Я сказал: «Доро‑гая, мы с тобой – начинающие обвинители из офиса окружного прокурора. Люди решат, что мы берем взят‑ки у мафии». А она ответила: «Дорогой, ни одному мафиозо не по карману такая кожа». Ее семья очень богата. Хэбершемы из мэрилендских Хэбершемов. Они судо‑владельцы. – Ал улыбнулся, но его темные глаза оста‑вались печальными. Я снова подумал, что у нас с ним одинаковые глаза. – Первые Хэбершемы прибыли сюда на корабле «Мейфлауэр». Они были англичанами до мозга костей. Эдвина – внучка герцога.

Я не знал, зачем дядя мне это все рассказывает. Я про‑должал вести себя так, словно мне было на все плевать, но он продолжал пичкать меня подробностями и в конце концов заставил меня слушать.

– «Мейфлауэр», – повторил он.

Я пожал плечами:

– А как насчет долбаных Джекобсов? Как наша се‑мейка попала сюда из Польши?

– Они приплыли на пароходе в 1902 году, в трюме рядом с курами и коровами. Если я правильно помню, то самым достойным нашим предком был каменщик по имени Людвиг.

– Тогда почему Эдвина вышла за тебя замуж?

– Потому что она считает меня очень умным, до‑стойным, ни на кого не похожим и собирается вместе со мной спасти мир. Господи, как же она во мне ошиблась!

Спасти мир? Отлично. Подкупить мексиканского полицейского и спасти меня – это одно дело. Но спас‑ти мир? Нет. Для этого мой дядя казался слишком мяг‑ким. Это была моя работа.