Вернувшись из столь же успешного, но очень нервного турне по Израилю, когда она посреди концерта то и дело ожидала, что ее накроет ракета «Скат», Рэчел впала в ужасную депрессию.

Война становилась все ужаснее. Союзные войска нанесли бомбовый удар по бункеру, где находились гражданские лица. Американцы собирались применить напалм для поджигания иракских нефтяных терминалов, и тогда иракские госпитали лишились бы электричества, не смогли бы работать установки по выхаживанию грудных детей. Одноразовые шприцы приходилось использовать по нескольку раз.

Рэчел знала, что должна бы пойти на митинг сторонников мира в Ратминстере, но тогда пришлось бы детей, которых она забрала у Гретель, опять куда-то пристраивать, а она чувствовала себя очень уставшей.

Наверное, самое кошмарное в одинокой родительской судьбе – невозможность поделиться своими успехами, а ведь только за один прошлый вечер ее семь раз вызывали на поклон.

– Тут есть кое-что для тебя, – сказала Гретель, передавая Рэчел огромный букет бледно-розовых роз.

«Раннальдини или Гай», – подумала Рэчел утомленно.

«Самой дорогой Рэчел, в седьмую годовщину нашей свадьбы, со всей любовью, Борис».

К изумлению Гретель, Рэчел залилась слезами.

– О Гретель, он помнит, – всхлипывала она. – Он на самом деле помнит.

В Валентинов день после напряженной работы прошлым вечером Джорджия встала поздно и теперь гуляла в саду. Озеро было серым и плоским, словно вода в стиральной машине. В бочонке под кухонным окном мотался на ветру одинокий грязный нарцисс. После оргии их отношения с Гаем намного улучшились. Он сбрил свою бороду, поэтому Джорджия больше не думала, что он преследует Рэчел. Но в последнюю пятницу он вдруг принялся за старое. Приехал в Парадайз пораньше, чтобы пойти к врачу с головной болью. Вернувшись в «Ангельский отдых» спустя полтора часа, он объяснил, что к врачу была слишком большая очередь и он не смог дождаться; при этом вид у него был ликующий, якобы оттого, что летавшие на бомбардировку самолеты вернулись без потерь.

Джорджия уже не могла выносить прежней неопределенности. Надо было что-то предпринимать. Работа над «Ант и Клео» подходила к концу, и она строила новые планы. Бросив взгляд на кухонные часы, она решила, что пора приниматься за работу, но тут же вспомнила, что обещала покрошить остатки бараньей ноги для пастушьего пирога. Она почувствовала, что растеряет все свои супружеские навыки, живя так долго одна или если хотя бы денек не проведет с кем-нибудь менее домашним, чем Гай. Из-за кофемолки она не сразу услышала телефон.

– Джорджия, это Дэвид Хоукли. Алло, алло, это ты?

– Секундочку, – пробормотала Джорджия, вытирая руки о джинсы.

– Спасибо тебе за «валентинку». Она прелестная. Ведь это ты ее отправила?

– Ну если у тебя больше нет другой знакомой Джорджии. Послушай, я очень виновата, что наврала тебе обо мне и Лизандере, но я так боялась потерять тебя.

– Да ничего, ничего. Как Лизандер?

– Я так его и не видела, знаю, что он влюбился. Она замужем и еще проще, чем я, но, по крайней мере, она того же возраста, что и он, и очень славная по характеру.

– Я не могу разыскать его по телефону, а коттедж «Магнит» пустует.

Джорджия помрачнела. Значит, Дэвид приезжал в Парадайз и не заглянул к ней. И позвонил только затем, чтобы поинтересоваться Лизандером.

– Где же он сейчас живет?

– У Руперта Кемпбелл-Блэка.

– Боже милостивый! – взорвался Дэвид. – Да это хуже, чем торговать наркотиками.

– Он вчера замечательно выиграл заезд, ты не читал «Скорпион»?

– Я не читаю «Скорпион», – ядовито заметил Дэвид. А затем стал заикаться. – Я соскучился по тебе... Очень. Давай пообедаем вместе.

Оцепенев от счастья, Джорджия безучастно наблюдала, как Динсдейл тащит со стола баранью ногу.

– Ты меня слышишь?

– Я обожаю тебя. Как насчет конца недели?

Ей нужно было время, чтобы бросить пить, похудеть на семь фунтов и закончить «Ант и Клео».

– Отлично. А куда бы ты хотела пойти?

– Может, в «Д'Эскарго»?

Это был ресторан, куда они с Гаем частенько захаживали в первые годы после женитьбы.

– Хорошая мысль. Я закажу столик. А не знаешь ли ты адрес Руперта Кемпбелл-Блэка?

На следующее утро Диззи проснулась от звонка будильника. Было еще темно, в тумане голосили петухи, да лошади позвякивали своими ведрами. Переходя из бокса в бокс, Диззи осмотрела лошадей, ища отеки или ушибы, прежде чем выдать ведро свежей воды и ковш орехов. Обычно этим занимался Руперт, попутно решая, какую лошадь погонять галопом, какую прогулять вокруг деревни, а какую оставить отдыхать в боксе. Но он должен был вернуться из Лондона только днем, хотя сияющая Тегти уже прибыла из Парижа прошлой ночью. К семи тридцати явились другие конюхи, пересмеиваясь и распределяя, кому на какой лошади выезжать в восемь часов.

Но перед выездом в конюшню влетела Тегти, одетая только в красное шелковое кимоно с золотыми драконами.

– Ох, Диззи, постель Лизандера не тронута, а сам он не появлялся с прошлой ночи.

– И люди пропадают, – сказала Диззи, подражая бюллетеням о войне в Персидском заливе.

– Черт возьми, что же скажет Руперт? – продолжила она. – У нас и так хватило забот убирать за него вчера, а тогда, на скачках, он забыл отвезти Гордеца в Уорчестер. В общем, плевал он на свои обязанности.

Диззи с грохотом захлопнула дверь в бокс Гордеца Пенскомба.

– Но он же славный, – взмолилась Тегти. – И потом он так поддерживает Руперта, а тот дорожит им. Ведь Руперт был расстроен ребеночком, – заикнулась она.

– Я знаю, – Диззи обняла Тегги за трясущиеся шелковые плечи. – Но Руперт обязан уволить его, если он не вернется. Он не может допустить такой безответственности в обращении с лошадьми.

Тут она обратила внимание на синие от холода ноги Тегги.

– Иди оденься, пока я закончу кормить лошадей. А потом мы его поищем.

И вдруг они вздрогнули. Из бокса Артура через обитые металлом двери доносился богатырский храп. Открыв одну створку, Диззи и Тегги обнаружили раскинувшихся Артура и Лизандера. Лизандер спал. Артур – нет, просто храпом намекал на завтрак.

Громкогласно заржав, он махнул им копытом. Артур был так ленив, так талантливо изображал усталость от этих бесконечных пробежек туда-сюда по глостерширским холмам, что частенько вынуждал конюхов кормить его орехами и даже поить лежа. Из дальнего конца стойла Тини глядела на этих двух дебоширов примерно так же, как жена священника на оргию в «Валгалле».

– Я надеюсь, он не заболеет после такой ночи. Он просто ужасен, – в тревоге произнесла Тегти.

– Не заболеет, – фыркнула Диззи. – Выпьет и согреется. Вставай, обормот.

Поскольку встряхивание не дало эффекта, Диззи направила на Лизандера шланг.

– Иди и приготовь теплую одежду и крепкий кофе, – попросила она Тегги. – Постараемся отрезвить его настолько, чтобы мог держаться в седле.

– Китти не оставит Раннальдини, – пробормотал Лизандер.

– Я ее и не упрекаю в этом, если ты о ней заботишься подобным образом, – ядовито сказала Диззи.

К сожалению, у Руперта возникли трудности с двигателем вертолета, и никто особо не бдил, не слыша знакомого чух, чух, чух, возвещающего о его прибытии. Он подъехал в темно-голубом «Астон Мартине», тщетно стараясь определить, кто на выездке – Джимми Жарден или Блей Чартерис, и перво-наперво отправился взглянуть на свою красавицу-жену, которая в промокшем, измазанном кимоно тщетно пыталась одеть полуголого и пьяного Лизандера в кухне. У Руперта просто не оставалось выбора, кроме как уволить его сразу же.

День Руперт провел, давая волю гневу на владельцев лошадей, которые задолжали ему без малого миллион и которые оправдывали задержку чеков загруженностью почты в Валентинов день. Он уже принял слезную делегацию от всех девушек-конюхов и сельскохозяйственных рабочих, мистера и миссис Бодкин, даже Джимми и Блея. Его собственная жена теперь рыдала в тесто, которое собиралась заморозить до вторника на масляной неделе для оладий. Оставалось ожидать, что в любую минуту под знаменами с маршем протеста пройдут Бивер, Гертруда, Джек и остальные собаки, конюший кот и все лошади.