Руджери нуждался в Замире и телом, и душой. Ночью он просыпался в поту и, как лекарства, искал его объятий, его смиренной уступчивости. Без него Руджери ссохся, как цветок на обезвоженной земле.

Всполох солнца загорелся на куполе храма Гименея. Руджери, хмурый, как злой волшебник, укрылся в тени здания. Лившийся сверху свет отбрасывал на его лицо резкие тени, делая его еще более жестоким. Ослабевший Замир испугался открытой враждебности в облике Руджери. Как может источать столько ненависти человек, который постоянно говорил о любви? У юноши внезапно закружилась голова, картинка мира покачнулась перед ним, ноги обмякли, и, потеряв опору, он бессильно осел. Алюминиевая перекладина остановила падение, и бесчувственный Замир остался висеть под небесами. Не моргнув глазом Руджери наблюдал за происходящим и представлял, что вот-вот солнечный луч подхватит Замира и, бездыханного, бросит к его ногам.

Подошла Умберта, обнаружила Замира, в обмороке повисшего на лесах, и, оправившись от испуга, приказала немедленно перенести юношу в ее комнату. Легкое дуновение ветерка сквозь белые занавески привело Замира в чувство. Умберта тут же накинулась на него:

— Сумасшедший! Почему ты больше не делаешь уколы? Знаешь же, что работаешь рядом с березами! Ты что, умереть хочешь?

На бледном лице юноши, обсыпанном красными пятнами, ярким пламенем горели черные глаза. В зрачках отражались оконная рама и Умберта, склонившаяся над ним, как добрая фея.

— Кто тебе сказал, что я не делаю уколы? — слабо пробормотал он.

— Я же вам говорила. Каждый раз приходится с ним бороться, чтобы сделать укол. Уже три дня упирается, — заворчала Мирелла, толстая супруга Альфонсо, которая стояла у кровати со шприцем наперевес.

Умберта сделала знак рукой, и Мирелла с деревенской решительностью со всей силы воткнула шприц в ягодицу Замира.

Ночь прошла как в аду. Умберта ощущала ядовитое дыхание берез, как будто они с минуты на минуту собираются покончить с Замиром, перекрыв ему кислород. Она закрыла окна, задернула плотные шторы, обмахивала его лицо. Про себя то придумывала проект гигантского фильтра вокруг их комнаты, то подбирала слова, чтобы убедить Замира работать в противогазе. Юноша лежал тихий, беспомощный, как ребенок.

Наконец Умберта решилась на то, что обдумывала уже несколько дней. Ранним утром она позвала Альфонсо и приказала ему без промедления спилить все березы в парке.

Садовник не поверил своим ушам. Ничего более чудовищного от Умберты он не слышал. Он собственными руками посадил каждую березку, растил их, как дочерей. Когда в 1989-м стукнули заморозки, он ночами не спал, закутывая их корни соломой. Этой весной в самый разгар наводнения, он не покладая рук махал мотыгой, чтобы укрепить их. Никогда еще он не видел такой прекрасной, светлой, ясной березовой рощи. И вот теперь из-за какой-то арабской морды он собственноручно погубит березовый лес? Ах, мальчик страдает аллергией? Очень жаль, конечно, но в таком случае пусть убирается куда подальше! С тех пор как эти пидоры понаехали на виллу, никакого покоя не стало!

Молчание длилось бесконечно. Наконец Альфонсо в своей белой рубашке, перепачканной землей, расправил плечи, встал как дикий пес, готовый к броску, и гневно проговорил:

— Мне очень жаль, синьорина Умберта, но этого, — «спилить березы» он даже не осмеливался произнести, — я сделать не могу, и пусть меня уволят. Поищите кого-нибудь другого.

Времени на споры не оставалось, и Умберта позвала егеря Фоско. Тот предпочитал людскому обществу компанию кабанов, промышлял браконьерством, отстреливал дикобразов, глушил рыбу динамитом. Считая себя полноправным хозяином природы, он плевал на любые ограничения, охотился там, где это запрещали, ловил форель в заповедниках, воровал яйца из птичьих гнезд и выпивал их на завтрак. В свое время Каробби уволил его за дикость и несдержанность.

Фоско всегда одевался во все черное, как браконьеры былых лет. Во рту у него дымилась неизменная тосканская сигара, руки были сухие и скрюченные от ревматизма, разрез желтых, как у сокола, глаз странный, с легким оттенком азиатчины. Только пышные усы придавали ему человеческий облик.

— Как скажете, синьорина Умберта. Я их так повыщиплю — ни одного листика не останется. Когда начинать прикажете?

Той же ночью, в серебристом свете луны пила Фоско впилась в нежную древесину березовых стволов, поразив в самое сердце Альфонсо, который, будто обезумев, колесил поодаль на своем велосипеде. Так самка дрозда летает над головой убийцы своего супруга, кружит и обрушивается ему на голову с отчаянным клекотом. Скрип падающих на землю веток и скрежет стволов больно ранили душу Умберты. Внешне она была непроницаема, жестока, как тот, кто решился на убийство во имя спасения любимого человека. С наигранным спокойствием ожидая конца резни, она чувствовала, как в сердце отдается каждый взмах топора.

Тем временем Замир воспрял духом. Новое свидетельство любви Умберты придало ему сил. Он высунулся в окно и, глядя, как падают березы, полными легкими вдохнул ароматный воздух. Явившись главной причиной этого ужасного преступления, Замир полностью поддержал Умберту в ее решении, потому что был абсолютно уверен, что оно окажет целительное воздействие на его ослабший организм.

С помощью бензопилы и топора Фоско, будто именно для этого и рожденный на свет, без устали крошил березовую древесину. От напряжения он скалил зубы, грязно ругался, потел. Ничто не могло его остановить, он был просто обязан стереть с лица земли эти ничтожные деревяшки, препятствующие восстановлению одному ему известного вселенского порядка. Время от времени в изнеможении егерь бросал взгляд на Альфонсо, следившего за ним издалека, и злость придавала ему новые силы. Фоско ненавидел садовника, ведь именно Альфонсо настоял на его увольнении. Теперь-то он был полностью отмщен.

Чтобы погубить шестьдесят две березы, Фоско понадобились три бутылки красного «Кьянти Путто», две заточки топора и шесть тосканских сигар. Деревья неподвижны, они не могут бежать от своей боли, тем более пронзительной оказалась она для тех, кто мог ее ощутить этой ночью. Все остальные деревья слышали душераздирающие предсмертные вопли берез и мучились от их медленной агонии. Баобаб дрожал в безмолвной тоске. Последние всхлипы берез, подобно стрелам, впивались в его грудь. Его соленые слезы выжигали траву возле корней. Если бы кто-нибудь мог проникнуть внутрь стволов баобаба и его соседей, то на годовых кольцах, свидетельствующих о возрасте деревьев, он бы увидел напротив этого дня огромные пятна, похожие на перепад диаграммы при землетрясении.

В комнату к Замиру, где его убаюкивала Умберта, явился Руджери. Рассыпаясь в извинениях, архитектор объяснил, что очень обеспокоен его недомоганием и что отсутствие Замира на площадке ставит под вопрос выполнение работы в срок. На шее у Руджери был повязан фисташковый платок. Замир понял, что архитектор надел его неспроста. Платок напоминал об их первой встрече, узлом связывал прошлое с настоящим.

Они познакомились вечером, пропитанным морской солью, в одном из прибрежных ресторанчиков Салерно. Руджери сидел за шатким деревянным столиком, покрытым бумажной скатертью, с мутным графином желтого вина на ней. Под ногами у него был бетонный пол, над головой — прохудившаяся от солнца камышовая плетенка. В ослепительном полуденном свете Руджери впервые увидел Замира, его черные, как морские ежи, таза, длинные волосы, нахальный взгляд и фисташковый платок на шее. Сердце его екнуло и провалилось куда-то вниз. В траттории Замир работал помощником повара, чистил рыбу огромным ножом, нарезал овощи, мыл посуду. Тем же вечером они стали любовниками. Тогда Замир и подарил архитектору фисташковый платок со словами:

— Ты будешь моим навсегда.

Нарушенная клятва требовала отмщения.

Умберта, гладя Замира по голове, которая лежала у нее на коленях, как будто пыталась защитить его от Руджери. За внешней корректностью архитектора ощущалась с трудом сдерживаемая ревность.