— Воздуха, — вскричал князь, — воздуха, или я задохнусь! Где дитя Аннунциаты? Я хочу позаботиться о нем, чтобы хоть так искупить зло, причиненное его матери!

Но было слишком поздно. Человек, несший на себе последствия его греха, с отчаянной смелостью бросился к краю пропасти и стремительно помчался по кратчайшей, но опасной тропе в сторону Аосты; голосов он уже не слышал. За ним по пятам следовал Неттуно. Судя по всему, Мазо старался обогнать

Пиппо и Конрада, которые тащились впереди по более удобной дороге. Через несколько минут Мазо завернул за выступ утеса и исчез из виду.

С тех пор о Маледетто не было ни слуху ни духу. В Генуе дож тайно навел справки, и все, им сказанное, подтвердилось. Сигизмунд был восстановлен в своих законных правах. Он предпринял немало великодушных, но безуспешных попыток отыскать и вернуть в семью своего брата. С деликатностью, какой трудно ожидать от нарушителя закона, Мазо держался вдалеке от общества, несовместимого, как он считал, с его привычками. Никто так и не узнал, где он прячется.

Единственным утешением для родственников Мазо послужило известие, касавшееся Пиппо, который попался на преступлении и был приговорен к смерти. Перед казнью актер признался, что Жак Коли пал от его руки и руки Конрада. Не подозревая о приспособлении, которым воспользовался Мазо, они приладили на Неттуно такой же пояс, чтобы тайно переправить награбленные драгоценности через границу Пьемонта.

В масштабном романном наследии Фенимора Купера, первого национального эпика в литературе США, европейская тема заняла пусть и не центральное, но все же принципиально важное место. Правда, собственно «европейских» романов (по проблематике и месту действия) у писателя, строго говоря, только три; критики даже именуют их «европейской трилогией» Купера, несмотря на то, что «Браво» (1831), «Гейденмауэр» (1832) и «Палач» (1833) сюжетно никак между собой не соотносятся. И тем не менее, если говорить о контексте писательской мысли, то европейская тема и все, что с нею связано, обретают в жизни и творчестве художника глубоко концептуальный смысл.

В духовном мире американского писателя масштаба Купера Европа всегда присутствовала в двойственно-противоречивом качестве.

С одной стороны, это — Старый Свет, страна древних и множественных культурных корней и традиций, приобщиться к которым для американца на определенном этапе было просто необходимо. Легко припомнить целый ряд писателей США, отправлявшихся в Европу, на родину классического наследия, искусства и литературы, многообразия языков и примеров историко-политического опыта, как в Святую землю, в своего рода духовное паломничество. От Вашингтона Ирвинга эта традиция перешла к Куперу, затем к Генри Уодсворту Лонгфелло, Генри Джеймсу, вплоть до Эрнеста Хемингуэя.

С другой стороны, растущее национальное самосознание американцев властно нуждалось в самобытности, самостоятельности не только политической, но и духовной. Как известно, не кто иной, как Купер, неоднократно сетовал на страницах своих романов на то, что американская история, из-за своей молодости, не обладает материалом, способным зажечь писательское воображение. Он же первым принял этот вызов обстоятельств и нашел чисто национальные темы, героев и сюжеты. Это были мир индейцев, американская дикая природа, внутреннее море лесов и внешнее — воды обоих океанов, омывающих Америку

Какую же в таком случае роль сыграла Европа в карьере Купера-романиста?

Помимо личного паломничества, Европа стала для писателя полигоном идей, важной точкой отсчета в плане культурных сопоставлений. Особое место в ряду европейских держав в глазах писателя имела Англия, от которой американская культура отделилась в эпоху Войны за независимость. Этот духовный, идейный спор со «страной-матерью» растянулся в США на долгие десятилетия: в той или иной степени причастным к нему оказалось не одно поколение писателей. И хотя у Купера этот спор почти всегда был политическим — за ним нередко стоял вопрос эстетической, художественной самостоятельности.

Американскому писателю достались в наследство не только язык, но и богатейшие из мировых литератур Европы, подарившие миру мастеров от Чосера и Шекспира до Байрона и Вальтера Скотта, и массу других поэтов XVIII и XIX веков, эпиграфы из которых украшают главы куперовских романов. Таким образом, перед ним естественно вставала титаническая задача продолжить, а если удастся, то и превзойти своих великих предшественников. И в этом отношении Куперу в литературе США принадлежит особое место.

Новому видению немало способствовала поездка писателя с семьей в Европу. Он отправился туда в 1826 году, а вернулся на родину в конце 1833-го, пространствовав и прожив в различных европейских странах почти восемь лет. В Европу уехал еще ранний Купер, правда, уже известнейший автор таких романов, как «Шпион», «Лоцман», «Пионеры» и «Последний из могикан». В Европе, в условиях непосредственного знакомства с ней, формировался поздний Купер, и роль европейского опыта в этом смысле трудно переоценить.

Что касается «географии» куперовской жизни в Европе, то начал он с Парижа, затем, в 1828 году, семейство переехало в Лондон. По Швейцарии и Италии писатель путешествовал в 1828 — 1829 годах, потом отправился в Германию, странствовал по Бельгии и Рейну. Европейское окружение Купера было разнообразным и весьма блестящим: неоднократны встречи и переписка с Лафайетом, княжной Голицыной, писателями Вальтером Скоттом и Эженом Сю, поэтом А. Мицкевичем.

Густой фон европейских событий не мог не привести к эволюции писательских взглядов. В смысле идейном то была эволюция от публицистической книги «Представления американцев» (1828) к книгам совсем другой тональности — «Письмо к соотечественникам» (1834) и «Американский демократ» (1838). Если в начале своего знакомства с Европой Купер ощущает себя провинциалом, «объясняющим» американский опыт европейцам, то в конце европейского этапа своей карьеры он обращается уже именно к американцам, предлагая им взглянуть на себя в зеркало европейской культуры. Колебания между этими двумя крайностями были свойственны всему творчеству Купера, который предстает романтически противоречивой личностью, оказавшейся между двух стран и эпох, и в этой двойственности, незавершенности и идейном непокое неожиданно обретшей себя. Нередко чисто апологетические мотивы в одном и том же произведении писателя соседствуют с резко полемичными выпадами в адрес американских нравов. Весь этот спектр мотивов и идей необходимо иметь в виду, анализируя «европейские» романы писателя; в частности, относится это и к «Палачу».

Любопытно, что именно «европейские» романы были прохладно, если не сказать сильнее, встречены на родине Купера. Так, для автора полной неожиданностью оказалось, что нападки на привилегии и сословные предрассудки европейской аристократии вызвали в демократической Америке, в пользу которой и проводились важнейшие аналогии в романе, столь отрицательный прием. Причем выражали свое недоумение и недовольство именно близкие к Куперу люди, которых писатель считал своими друзьями. Купер-человек не хотел признаться себе (хотя Купер-художник неоднократно высказывал эти мысли в романах), что в США начинал вырастать иной тип привилегированного класса, опирающийся на толстую мошну, и именно он-то, как и обслуживавшая его пресса, весьма холодно встретил нравственные оценки писателя. Получив столь ощутимый «удар в спину», романист, как известно, даже заявил, будто «Палач» будет его последним романом…

Если во времена Купера «Палач» не удостоился критических похвал, то в XX веке критические взгляды на роман заметно изменились. Отмечая это произведение как не слишком удачное, такие специалисты по творчеству Купера, как Деккер и Гроссман, все же считают невозможным не сказать о его своеобразии, справедливо находя в произведении немало интересных черт; а современный критик Констанс Денне даже предлагает — и достаточно убедительно — апологетическое прочтение «Палача»note 176.